 |
|
С использованием материалов книги А.В. Попова «Декабристы-литераторы на Кавказе». — Ставрополь, 1963.
В истории русской литературы группа писателей-декабристов сыграла весьма значительную роль. Самым выдающимся литератором, поэтом и писателем среди них был Александр Александрович Бестужев (псевдоним Марлинский— по названию имения Марли, где он жил во время обучения в Горном корпусе и службы в лейб-гвардии Драгунском полку в Петергофе). Автор многих поэтических произведений, интересных и важных для развития литературы критических статей, Бестужев остался в истории литературы прежде всего как писатель, активно содействовавший формированию жанра повести. Повести исторические («ливонские» — «Замок Венден», «Замок Нейгуазен», «Ревельский турнир» и «русские» — «Роман и Ольга», «Изменник»; «Замок Эйзен» — где «ливонский сюжет» вложен в русскую сказовую форму повествования), повествования в форме жанра путешествий с сильно развитыми очерковыми элементами («Поездка в Ревель», «Письмо доктору Эрману», «Письма из Дагестана», пять «Кавказских очерков», «Вечер на Кавказских водах в 1824 году», «Прощание с Каспием»), военные повести («Лейтенант Белозор», «Мореход Никитин», «Фрегат “Надежда”»), светские и фантастические повести («Испытание», «Латник», «Страшное гадание») сделали Бестужева едва ли не самым популярным писателем среди современников, которые ставили его в ряды лучших европейских авторов.
Сначала он был приговорен к смертной казни, а затем помилован и сослан на каторгу в Сибирь за участие в восстании 1825 года. Бестужевых было пять братьев. Все они были захвачены событиями 14 декабря 1825 года. Два брата — Николай и Михаил — прошли через каторгу и ссылку в Сибири, младшие — Петр и Павел — подверглись административным взысканиям и находились в то время на Кавказе. Александр Бестужев по его прошению в 1829 году был переведен рядовым в действующую армию на Кавказ. В творческом отношении жизнь на Кавказе оказалась очень плодотворной. Кроме уже перечисленных произведений, здесь были созданы, может быть, самые оригинальные повести писателя «Аммалат-бек» (1832) и «Мулла-Нур» (1836 — не окончена), по достоверности характеров, событий и описаний сохранившие свою актуальность до наших дней.
В Якутске, тогда убогом маленьком городишке, насчитывавшем около двух тысяч жителей, Бестужев страдал не только от надоевшей службы, но, главным образом, от скуки и одиночества. Вынужденное безделие угнетало. «Дни мои состоят из глотков чая, клубов табачного дыма, вздохов и заботы», — жаловался якутский изгнанник в одном из писем.
Спасаясь от этой губительной обстановки, Бестужев в феврале 1829 года обращается к начальнику императорского штаба графу Дибичу с просьбой ходатайствовать за него перед царем о зачислении рядовым в Кавказскую армию для участия в начавшейся войне против турок. Только через пять лет просьба Бестужева-Марлинского об отправке на Кавказ была удовлетворена; управляющий главным штабом граф А.И. Чернышев писал командиру Отдельного Кавказского корпуса графу Паскевичу-Эриванскому:
«Государь император всемилостивейше повелеть соизволил государственного преступника Александра Бестужева, осужденного по приговору Верховного суда в каторжную работу и потом... сосланного в Сибирь на поселение определить на службу рядовым в один из действующих против неприятеля полков Кавказского Отдельного корпуса по усмотрению Вашего сиятельства, с тем, однако же, что в случае оказанного им отличия против неприятеля не был он представляем к повышению, а доносить только на высочайшее благовоззрение, какое именно отличие им сделано».
...Скоро Бестужев прибыл в Тифлис. Тотчас же поспешил он к горе Мтацминда, возвышавшейся на западной стороне города. На склоне горы находился монастырь святого Давида. Там, под террасой монастыря, с восточной стороны покоился прах Грибоедова. «В 1829 году я был на могиле нашего незабвенного Грибоедова и плакал как дитя, — я был один», — вспоминал Бестужев впоследствии.
В начале 1830 года Бестужев был отправлен в Дербент рядовым Грузинского батальона, несшего гарнизонную службу в крепости Нарын-Кале.
«Меня ни за что ни про что, — жаловался он в откровенном письме к Н.А. Полевому, отправленном с верным человеком, — из храброго 41-го полка перевели в линейный батальон. Паскевич при этом случае поступил со мной не скажу жестоко — но просто бесчеловечно. Я был вдруг схвачен с постели больной и в один час выпровожден верхом, зимой, без денег и теплой одежды, ибо все мои пожитки остались в штабе полка. И потом он преследовал меня тайными приказами, веля употреблять ежедневно на службу, во все тяжкие (это выражение героя); умышленно разлучили меня с братьями — и теперь, находясь друг от друга 100 верст, — не имеем отрады видеться. Жестокое положение брата моего Петра, тяжело раненного в руку, — терзает меня во сто раз более, чем собственное неверное, зависящее от всякого подлеца существование. Верите ли, что я вздыхаю по Якутску в стране маслин и винограда! Но мудрено ли: там я был независим — а здесь!!!»
Во времена Бестужева почти весь Дагестан без борьбы, мирным путем был присоединен к России. В южном прикаспийском и в значительной части среднего Дагестана уже были созданы органы управления. Все дагестанские владетели состояли в подданстве России, получали денежные пособия и имели воинские звания. Приняв русское подданство, дагестанские феодальные владельцы сохранили свою власть над крепостным и зависимым населением. Число таких феодальных владений в стране гор доходило до пятнадцати.
Дербент был важным стратегическим пунктом в Дагестане.
После шумного и веселого Тифлиса Бестужев очутился в скучной обстановке гарнизонной службы закавказского захолустья. Дербент называли тогда «Кавказской Сибирью» — город был местом ссылки штрафных солдат и провинившихся офицеров. «Как в Сибири есть еще другая Сибирь, вроде Якутска или Охотска, — говорили современники декабристов, — так и на Кавказе есть еще Кавказ, представляющий местности тогдашнего Дербента, Тарков или Сухума».
Тоска и скука царили в дербентских казармах.
«Я живу, то есть дышу в Дербенте, городе с историческим именем и с грязными улицами, — писал опальный изгнанник доктору Эрману. — Здесь Кавказ, рассыпавшись холмами, исчезает в волнах Каспия, вечного воркуна, и потому нет вдохновительных видов. Ни один минарет, ни одна высокая мечеть или какое величавое здание не красят города: он погребен меж двух дряхлых стен, и лишь крепость нагорная разнообразит немного вид его. Кровли плоски, дома набросаны друг на друга, обмазаны землей и вовсе без окон. Улицы так узки, что в иной буйвол чертит рогами узоры по обеим стенам... Они, кажется, сделаны вовсе не для сообщения жителей, а только для разделения ревнивых соседей. Город довольно многолюден...».
Особенно мучила Бестужева тоска по родине.
«Не знаю, в каком раю забыл бы я свое туманное отечество, где цвел ребенком, жил юношей, даже где страдал и погиб: мне кажется, там от живого меня схоронено мое сердце, туда летают и думы, и сны мои».
В такой гнетущей обстановке совершается второе рождение Бестужева как писателя — создается повесть «Испытание». Автор отправил ее в Петербург. По словам издателя «Сына Отечества» Н.И. Греча, рукопись повести была прислана из Дербента навернутой на деревенскую палку, зашитую в холсте. Повесть была переписана писарскою рукою. Н.И. Греч по слогу узнал, кто автор повести, и с особого разрешения, без имени и псевдонима автора, напечатал в издаваемом им журнале. За «Испытанием» последовали «Вечер на Кавказских Водах» и «Лейтенант Белозор», подписанные старым псевдонимом — Марлинский.
В 1832 году в журнале «Московский телеграф» появилась повесть «Аммалат-бек» за подписью — Александр Марлинский. Автор назвал свое произведение кавказской былью. События, положенные в основу сюжета повести Бестужева, были широко известны не только на Кавказе, но и в столицах.
История Аммалат-бека и Верховского освещена в воспоминаниях бывшего ординарца А.П. Ермолова Николая Цылова, непосредственного свидетеля и очевидца происшествия. Цылов сопровождал Ермолова в Акушинской экспедиции против восставших кумыков и мятежных горцев. В бою под деревней Лаваши мятежники были разбиты, и лавашинцы, сдавшись на милость победителя, по требованию Ермолова привели одного из своих предводителей — племянника шамхала тарковского Аммалат-бека.
«Алексей Петрович Ермолов, — как рассказывает Цылов, — через переводчика приказал спросить Аммалат-бека, как он смел возмущать народ против тарковского шамхала, после данной им присяги быть верным России и своему владетелю шамхалу и, подняв оружие, предводительствовать мятежниками? Аммалат отвечал: «Мы виноваты все». Измена его и предводительство над мятежниками были доказаны всеми его одноверцами, сыном тарковского шамхала, находившимся постоянно в нашем отряде, и уверением лазутчиков, которые систематически давали знать тарковскому шамхалу о том, что Аммалат-бек постоянно возмущал акушинских жителей; то же показывали даже родственники Аммалат-бека. Алексей Петрович приказал его повесить... Осужденный выслушал, по-видимому, совершенно равнодушно этот суровый приговор, объявленный ему через переводчика, и в предсмертную, страшную для всякого минуту наклонился и стал гладить рукою любимую собаку Алексея Петровича, вертевшуюся около него, восхищался ею и потом «смиренно отойдя от ставки Ермолова, пошел под конвоем на смерть, как на пир, без малейшего волнения, возводя только черные прекрасные свои глаза к небу. Это обстоятельство так поразило Алексея Петровича, что он тут же сказал: «Да сохранит меня бог лишить жизни человека с таким возвышенным духом». Казнь заменена была арестом. Впоследствии любимец Алексея Петровича обер-квартирмейстер Евстафий Петрович Верховский, делавший съемку в Дагестане и часто бравший с собой Аммалата для указания дорог, упросил Алексея Петровича дозволить ему взять Аммалата на свое попечение».
В романтической повести Марлинского центр тяжести перенесен на занимательную и вместе с тем полную глубокого драматизма историю любви владетеля селения Буйнаки кумыкского князя Аммалат-бека к прекрасной дочери аварского хана Султан-Ахмета — Селтанете. Аммалат-бек подпадает под гибельное влияние Султан-Ахмета. Этот крупный феодал в целях упрочения своей власти вступил в лагерь врагов России и, прикрываясь демагогическими фразами о чести, родине и вере, подстрекал горцев на борьбу с русскими. Спровоцированный Султан-Ахметом на выступление против русских, Аммалат-бек вместе с ним бежит в горы. Отсюда совершают они набеги на отряды русских войск и казачьи станицы, поднимая на борьбу не только дагестанцев, но и чеченцев. В 4-й главе повести Марлинский отступает от подлинных фактов жизни Аммалат-бека, заставив своего героя принять участие в набеге кабардинского князя Джембулата на терские станицы. Возвращавшиеся из набега горцы были перехвачены отрядом полковника Козарева и уничтожены. Аммалат-бек и пять кабардинских узденей были взяты, как рассказывает Марлинский, в плен и доставлены к Ермолову. Ермолов приговаривает Аммалат-бека к смертной казни. Но полковник Верховский вступается за пленника и спасает его от верной гибели. Надеясь перевоспитать юного горца, Верховский обучил его грамоте, привил ему светские манеры.
Образ Аммалат-бека сложен и противоречив. Устами Верховского Марлинский дает не только замечательно верную характеристику Аммалата, но и показывает те конкретно-исторические условия, которые порождали подобных людей. «Аммалат мой скрытен и недоверчив, — сообщает Верховский своей невесте. — Я не виню. Я знаю, как трудно переломить привычки, всосанные с материнским молоком и с воздухом родины. Варварский деспотизм Персии, столь долго владевший Азербайджаном, воспитал в кавказских татарах самые низкие страсти, ввел в честь самые презрительные происки».
Сам полковник Верховский — типичный представитель передовой русской культуры. То, что Верховский берет на себя нелегкое дело воспитания и перевоспитания Аммалат-бека — не исключительное в то время среди русских офицеров явление.
В лице Султан-Ахмет-хана Марлинский нарисовал феодального владетеля, действующего в интересах реакционного ислама. Вместе с тем он по-своему любит горы и свой свободолюбивый народ. «Посмотри на этого старика, Аммалат-бек, — предлагает хан. — Он в опасности жизни ищет стопы земли на голом утесе, чтобы посеять на ней горсть пшеницы. С кровавым потом он жнет ее и часто кровью своей платит за охрану стада от людей и зверей. Бедна его родина; но спроси, за что любит он эту родину, зачем не променяет ее на наши тучные нивы, на ваши роскошные паствы? Он скажет: «Здесь я делаю что хочу, здесь я никому не кланяюсь: эти снега, эти гольцы берегут мою волю». И эту-то волю хотят отнять у него русские, как отняли у вас, и этим-то русским стал ты рабом, Аммалат!»
Только перед лицом неотвратимой смерти Султан-Ахмет-хан приходит к мысли о необходимости помириться с русскими.
Трагические судьбы героев повести развернуты Марлинским на фоне величественной природы Кавказа. С отменным знанием материала рисует автор быт, нравы и обычаи, наряды обитателей страны гор.
С симпатией пишет Марлинский об аварцах: «Аварцы — народ свободный. Они не знают и не терпят над собой никакой власти. Каждый аварец называет себя узденем, а если имеет есыряк (пленного), то считает себя важным барином. Бедны, следственно, и храбры до чрезвычайности, меткие стрелки из винтовок, славно действуют пешком, верхом отправляются только в набеги, и то весьма немногие. Лошади их мелки, но крепки невероятно; язык дробится на множество наречий, но в основе лезгинский, ибо сами аварцы племени лезгинского. Верность аварского слова в горах обратилась в пословицу. Дома тихи, гостеприимны, радушны, не прячут ни жен, ни дочерей, за гостя готовы умереть и мстить до конца поколений».
Кавказская быль Марлинского имела шумный успех у читателей: «Это один из самых примечательнейших наших литераторов, — писал Белинский в «Литературных мечтаниях» вскоре после опубликования «Аммалат-бека». — Он теперь, безусловно, пользуется самым огромным авторитетом: теперь перед ним все на коленях; если его не все еще называют русским Бальзаком, то потому только, что боятся унизить его этим и ожидают, чтобы французы назвали Бальзака французским Марлинским».
Великий русский критик нисколько не преувеличивал популярности Марлинского. Критики объявили писателя «первым прозаиком» своего времени и «создателем повести на русском языке». Марлинский в прозе приравнивался к Пушкину в стихах, и сочинения его были названы «утешением усладительным». «Смертные песни» из «Аммалат-бека», о которых Белинский говорил, что и Пушкин не постыдился бы назвать их своими, исполнялись во многих домах.
Плачьте, красавицы, в горном ауле,
Правьте поминки по нас:
Вслед за последнею меткою пулей
Мы покидаем Кавказ.
Здесь не цевница к ночному покою —
Нас убаюкает гром;
Очи не милая черной косою —
Ворон закроет крылом!
Бестужев сделался кумиром современной ему молодежи.
В 1857 году Кавказ посетил знаменитый французский писатель Александр Дюма. Он был просто очарован красотою и живописностью местоположения магометанского кладбища в окрестностях Дербента. Ему показали могилу Селтанеты. Извиняясь за свое невежество, Дюма попросил рассказать ему о Селтанете. И услышал романтическую историю любви аварской ханши и кумыкского бека (в изложении А. Марлинского).
«Я напишу из этого целую книгу», — заявил прославленный романист. Когда один из его спутников выразил сомнение в том, что вряд ли история Аммалат-бека будет понята графинями Сен-Жерменского предместья, банкирами Монбланской улицы и княгинями улицы Бреда, Дюма ответил: «Это будет ново, а я рассчитываю на это». Француз выполнил свое обещание, переделав повесть Марлинского в роман «Селтанета».
*** *** ***
Среди гор и природы Бестужев чувствовал творческое вдохновение: «О, люблю я горы..., — делился своими впечатлениями с Ксенофонтом Полевым по возвращении из экспедиции писатель, — там только чувствует человек, что он свободен, и преданный для своей защиты, для своего бытия даже... он ценит себя и гордо смотрит в лицо каждого, гордо попирает утесы, ибо каждый шаг по ним он купил опасностью... природа, мать и любовница моя, она меня вознаградила за скуку. Я глядел на нее — сердце таяло, я забывался, я расплывался душой по божьему свету, не помня света и зол, его населяющих».
В Кубе [Куба — город в Северном Дагестане. — Т.Ч.] Бестужеву «прожужжали уши» рассказами про знаменитого разбойника Мулла-Нура. Ареною подвигов его служило расположенное за городом Тенгинское ущелье. Рассказы кубинцев об этом славном разбойнике, мужество и отвага которого вошли в пословицу, влекли воображение писателя.
Мулла-Нур обложил небольшой данью всех проезжавших по ущелью. Многие отмечали особенную благосклонность отважного разбойника к русским. Он не только никогда не грабил их, но окружал ласкою и заботой, провожал сквозь буйную реку, охранял в опасных местах от наезжих собратьев по ремеслу. При расставании угощал яблоком или плодом граната, сказав при этом: помни Мулла-Нура! Во время голода в Дагестане он брал рахтар [Дань, пошлина. — Т.Ч.] зерном со всех вьюков с пшеницей, перевозимой из Ширвани, не пострадавшей от засухи, и раздавал ее безвозмездно по горным аулам самым бедным людям. Этим он завоевал любовь окрестных жителей настолько, что они устояли и против денег, предлагаемых за Мулла-Нура, и против страха наказания. Мулла-Нуру везде был обеспечен приют; если на него готовилась облава, его своевременно извещали, и обыкновенно всадники, посланные схватить его, возвращались в Кубу без успеха и без подков, между тем как удалой разбойник смеялся над неудачниками с вершины какой-нибудь неприступной скалы. Впрочем, не раз дело доходило до боя, но Мулла-Нур пробивался и уходил со своими товарищами, не без урона, зато без погони, потому что «где он проедет на коне, там непривычному не проехать и на бесе».
Особенно поразителен рассказ о жестокой расправе Мулла-Нура с кубинцем Багиром, ставшим на путь предательства; неустрашимый разбойник застрелил предателя золотыми червонцами.
«Любопытство мое разыгралось, — признается Бестужев. — Желал бы я увидеть этого зверька!..
— Это не так-то безопасно, — возразил один офицер.
— Это не так-то легко, — промолвил другой. — Я искал его нарочно, звал, кликал, нет как нет!
— Это почти неизбежно, если вы поедете через Тенгинское ущелье: я вовсе не желал видеть Мулла-Нура и встретил неожиданно, — сказал мне третий.
Поеду через Тенгинское ущелье».
Тщетно кубинский комендант отговаривал писателя от изменения маршрута, ссылаясь на то, что в ущельях вздулись реки, на хребтах не протаяли снега, указывал на страшные опасности от многого и от многих, — Бестужев настаивал на своем, заменяя спокойную окольную дорогу на Алты-Агач коротким, но тревожным путем на Тенгинское ущелье. Наконец, он получил желанный абарат (подорожную) на русском и татарском языках:
«Чинить такому-то свободный пропуск от Кубы до Шемахи, по дороге, лежащей через Кунакент, давать за указанные прогоны столько-то коней под верх и, по мере опасности, вооруженных проводников».
И желанная встреча Искендер-бека со знаменитым Мулла-Нуром состоялась [Храбрость Бестужева вызывала уважение горцев, он прославился среди них под именем Искендер-бек. — Т.Ч.].
Случилось это на переправе через бурную и разъяренную реку Тенгу. Мулла-Нур появился перед Бестужевым неожиданно. Среднего роста, широкоплечий, стройный, загорелое лицо, опушенное черной бородою. На сильном красивом коне смело стоял он перед Бестужевым.
«Я не знал тебя в лицо, не помню твоего имени, — сказал отважный разбойник своему новому знакомцу, — но я знаю твою душу и помню все, что про тебя рассказывали. Вчерась я был в Кубе и сведал — ты скоро должен отправиться в Шемаху, стало быть, я ждал тебя. Ты гость мой, и дорогой, хотя невольный гость».
И Мулла-Нур, под глухой рев разъяренной Тенги, при грозном клекоте перекликавшихся на горных утесах орлов, поведал своему новому другу главные эпизоды своей полной тревог и опасностей жизни.
Мулла-Нур — лицо не вымышленное, и в основу этого образа Бестужев положил черты реальной исторической личности.
Известный писатель-этнограф В.И. Даль, младший сверстник Бестужева и друг Пушкина, в 1848 году на страницах первой книжки журнала «Современник» подтвердил реальность народного героя в «Рассказе лезгинца Асана о похождениях своих». Повествуя о своем детстве и юности, что протекли в Кубинской провинции в конце 20-х — начале 30-х годов девятнадцатого столетия, лезгинец Асан рассказывал, что в то время в тех местах на большом пространстве славился известный разбойник Мулла-Нур, смелость и неустрашимость которого были известны всякому, и все боялись его. Вот почему Асан в 1831 году, во время неурожая, желая помочь своим голодающим родным и односельчанам, совершил ряд грабежей, прикрываясь именем Мулла-Нура. В конце концов он встретился с настоящим Мулла-Нуром и на время сделался его товарищем по ремеслу.
Мулла-Нур является носителем боевых традиций известных в свое время в горах Кавказа бунтарей-одиночек, мстителей за народные обиды, причинявших немало беспокойств властям. Об этих героях до сих пор поется много песен по горным аулам Дагестана и Азербайджана. Разве не продолжает Мулла-Нур подвиги знаменитого гидатлинца Хочбара, этого заступника аварской бедноты, песни о котором бытуют у лезгин на севере Азербайджана и почти у всех горских народов Дагестана. Подобно Хочбару Мулла-Нур разбойничает, но он, однако, не разбойник — он рыцарь разбоя, свято соблюдающий строгие правила и строгие нравственные обязанности.
Имеют своих прототипов и другие персонажи: образ антипода Мулла-Нура — Мулла-Садека правдиво нарисован с реального исторического лица. История города Дербента сообщает, что в 1848 году общество избрало казием проживавшего с давних пор в Дербенте шемахинского уроженца Аджи-Мулла-Садека. В строгом и великодушном коменданте читатели повести — дербентские старожилы — сразу узнавали майора Шнитникова. Рядом с образом Мулла-Нура выступает в повести привлекательный образ Искендер-бека, мужественного и прямодушного юноши из Дербента.
Писатель не идеализирует профессию благородного разбойника. В этом плане большое значение имеет исповедь Мулла-Нура позавидовавшему ему Искендер-беку. Грустно покачав головой, кубинский качаг сказал своему юному другу: «У всякого есть своя звезда, не завидуй мне, не ходи по моему следу, опасно жить с людьми, но и без них скучно. Дружба их — безумящий и усыпительный терьяк, зато и вражда к ним горше полыни. Не охотой, а судьбой я выброшен из их круга, Искендер, нас делит струя крови, и не в моей силе перешагнуть за нее назад. Прекрасен вольный свет, но разве нельзя наслаждаться им, не быв изгнанником?».
Повесть «Мулла-Нур» поднимает один из самых важных вопросов — вопрос дружбы между русскими и горцами. Писатель-декабрист выдвигает два основных принципа: справедливость и благоразумие, учитывающие взаимные выгоды и русских и дагестанцев.
Бестужев сопровождает повествование объяснением азербайджанских и кумыкских слов, часто встречающихся в тексте повести, и они стоят на высоте современной писателю лингвистики. Например: «Мулла — не только священник, но всякий грамотный, ученый, нередко имя собственное. Нур значит «свет» и встречается очень часто в сложности мусульманских имен, например, Дарья-Нур — Море света, прозвище лучшего алмаза персидского шаха, Нур-джан — Свет души; Нур-эддин — Свет веры; Нур-магал — Свет области, а не Свет гарема, как назвал ошибочно Томас Мур героиню прелестной поэмы своей».
Повесть содержит много народных азербайджанских песен, припевов, пословиц и поговорок.
Вот задушевная песенка Кичкине «Пенджарая гюн тошты» в переводе поэта:
Для чего ты, луч востока,
Рано в сень мою запал?
Для чего ты стрелы ока
В грудь мне, юноша, послал?
Светит взор твой – не дремлю я;
Луч блеснул — и сон мой прочь.
Так, сгорая и тоскуя,
Провожу я день и ночь!
У меня ли бархат-ложе,
Изголовье — белый пух,
Сердце — шар и для кого же,
Для кого, бесценный друг!
Или вот еще образцы азербайджанского фольклора, собранные Бестужевым:
Гюдуль, Гюдуль, хош гяльды!
Ардын ягыш гялды!
Гялин, алгф дур-сан-а,
Чюмчанын долдур-сан-а!
Гюдуль, Гюдуль, добро пожаловать
Вослед тебе дождик идет!
Встань, красавица, на ноги,
Поди пополнить свой ковш.
Эмюрум-баши гишты, яры, сенсюс.
Без тебя, милая, вянет весна моей жизни.
Янан ерден, чиихар тютюн.
С места, где горит, всегда дым подымается.
Биля адам-дюр, гаджи хаван дегюль.
Опытный человек — недаром путешествовал.
Автор повести со знанием дела передает народные поверия о бездождии, ярко изображает мусульманскую религиозную мистерию, несколько ранее описанную им в очерке «Шах Гуссейн». Иногда останавливается на таких характерных деталях, которые оставались вне поля зрения специалистов-этнографов.
*** *** ***
24 мая 1834 года Бестужев, проехав через Тифлис в знаменитое своей красотой Боржомское ущелье, прибыл в Ахалцых. Однако жил здесь Бестужев недолго. Желая избавить бесправного рядового от тяжести гарнизонной службы, дать ему возможность отличиться, командующий войсками Кавказской линии и Черноморья генерал-лейтенант А.А. Вельяминов добился откомандирования Бестужева в одно из вверенных ему боевых подразделений. Давняя мечта становилась явью: Бестужев стал собираться в поход с прославленным в боях генералом.
«Алексей Александрович Вельяминов бесспорно принадлежал к числу наших самых замечательных генералов, — вспоминает о Вельяминове один из участников Кавказской войны Торнау, служивший под его началом. — Умом, многосторонним образованием и непоколебимой твердостью характера он стал выше всех личностей, управлявших в то время судьбами Кавказа. Никогда он не кривил душой, никому не льстил, правду высказывал без обиняков, действовал не иначе как по твердому убеждению и с полным самозабвением, не жалея себя и других... Горцы, знакомые с ним исстари, боялись его гнева, как огня, но верили слову и безотчетно полагались на его справедливость...».
В августе 1834 года рядовой Грузинского линейного батальона Александр Бестужев был откомандирован в распоряжение командующего войсками Кавказской линии и Черноморья и в двадцатых числах того же месяца прибыл в Ставрополь.
Хотя Бестужев был рядовым, но он также пользовался гостеприимством Вельяминова.
Здесь же Бестужев познакомился с доктором Николаем Васильевичем Майером. Доктор Майер, по единодушному свидетельству многих современников, послужил Лермонтову прототипом доктора Вернера в романе «Герой нашего времени».
Доктор Н.В. Майер незадолго до приезда Бестужева был «переведен в Ставрополь для особых поручений в распоряжение начальника Кавказской области». В Ставрополе Майер был заметной фигурой. «Ум и огромная начитанность, — рассказывает о Майере его сослуживец, — вместе с каким-то аристократизмом образа мыслей и манеры невольно привлекали к нему. Он прекрасно владел русским, французским и немецким языками и, когда был в духе, говорил остроумно, с живостью и душевною теплотою...».
После Дербента и Ахалцыха в Ставрополе Бестужев мог дышать полной грудью. Благожелательство и приветливость Вельямянова, дружба с доктором Н.В. Майером и С.Д. Безобразовым вселили в него новые силы. Не случайно год спустя автор «Мулла-Нура» писал в Сибирь братьям Николаю и Михаилу: «В течение года, с мая до мая, я... много видел нового: людей и сторон».
В сентябре 1814 года генерал-лейтенант Вельяминов выступил в поход против тревоживших набегами казачьи станицы на Кубани натухайцев и шапсугов. В кавалерии отряда генерала Вельяминова, которой командовал генерал-майор Засс, следовали рядовой Грузинского линейного батальона Александр Бестужев и его новый друг флигель-адъютант Сергей Безобразов. Уже 2 октября из лагеря на реке Абени мятежный декабрист писал своему другу Н. Полевому: «Я живу теперь поэзией действительности и преувеличений, дышу дымом пороха и пожаров. Почти каждый день, а часто и ночь сажусь я на коня и джигитую без усталости на пистолетный выстрел перед неприятелем. Идут ли стрелки занимать лес, аул, реку, я кидаюсь впереди; скачут ли казаки за всадниками, я несусь туда. Мне любо, мне весело, когда пули свищут мимо... Закубанцы, черт меня возьми, такие удальцы, что я готов расцеловать иного! Вообразите, что они стоят под картечью и кидаются в шашки на пешую цепь, — прелесть что за народ! Надо самому презирать опасность, чтобы оценить это мужество... Они достойные враги, и я долгом считаю не уступать им ни в чем. У меня даже в числе их есть знакомцы, которые не стреляют ни в кого, кроме меня, выехав поодаль; это — род поединка без условий. Быстрота их движений и их коней невообразима...».
Декабрь 1834 г. — январь 1835 г. Бестужев проводит в Ставрополе, часто отлучаясь из города для участия в набегах против горцев в отряде генерала Засса. Вот почему он любит в это время говорить о своем «заездном быту в Ставрополе».
В феврале Бестужев вместе с поправившимся после ранения Безобразовым — в Невинном Мысе.
В письме к брату Павлу, находившемуся в России, он горько жалуется на тяжелую болезнь и на тоску по родине: «10 числа в ночь я имел почти удар крови в сердце и голову, и с тех пор не оправлюсь. Не пью ни водки, ни вина; ем почти одни травы, и все; чуть жарко в комнате, со мной становится дурно и сердце рвется от биения, а потом долго болит голова. А давно ль я не знал головной боли и в здоровье не позавидовал бы никому на свете».
Однако, несмотря на болезнь, Бестужев остается в строю и принимает участие в военных операциях кавалерии Засса. «Два набега за Кубань, в горные ущелья Кавказа, — сообщает он из Ставрополя Полевому, — были очень для меня занимательны. Воровской образ этой войны, доселе мне худо знакомой, — ночные, невероятно быстрые переходы в своей и вражеской земле; дневки в балках без говора, без дыма днем, без искры ночью — особые ухватки, чтобы скрыть поход свой, и наконец — вторжение ночью в непроходимые доселе расселины, чтобы угнать стада или взять аулы, — все это так ново, так живо, что я очень рад случаю еще с Зассом отведать боя».
В письме к брату Бестужев метко определил существо тактики набегов Засса. «До сих пор я учился воевать, а теперь выучился и разбойничать». Да, это была не та война, ради которой он рвался на Кавказ. Но выхода не было. Надо было служить, надо было драться...
В конце апреля 1835 года состояние здоровья Бестужева резко ухудшилось. Припадки следовали один за другим. 13 мая Бестужев обращается к генералу Вельяминову с просьбой о помощи. «Отчаянное состояние моего здоровья, — пишет он, — заставляет меня просить у Вашего превосходительства последней милости. С января сего года явились во мне судорожные биения сердца... В Екатеринодаре припадки сии возобновились жесточе и чаще... Теряя с каждым днем силы, измученный трехнедельною бессонницей и удушением сердца, я приведен на край могилы.
Доктора единогласно советуют мне внутреннее употребление нарзана: это зависит от Вашего превосходительства или предстательства Вашего перед корпусным командиром… А здесь, в удушливой болотной атмосфере, погибель моя неизбежна».
Вельяминов, не снесясь даже с командиром Отдельного Кавказского корпуса бароном Розеном, немедленно дал разрешение Бестужеву отправиться на излечение в Пятигорск.
Не застав «государственного преступника» Бестужева в Закубанском отряде, подполковник Казасси 23 июля прибыл в Пятигорск и на другой день в 5 часов утра на квартире Бестужева был произведен внезапный тщательный обыск. Внимательно просмотрели рукописи и переписку. Ничего подозрительного не нашли. И вдруг жандармов заинтересовали два письма Ксенофонта Полевого о высылке Бестужеву серой шляпы по присланной им мерке. Серая шляпа обратила на себя пристальное внимание жандармов, так как шляпы подобного рода в Западной Европе носили карбонарии (Так называли французских революционеров. — Т.Ч.).
Доктор Майер, полагая, что злополучная шляпа может навлечь на его друга серьезные неприятности, если не возвращение снова в Сибирь, заявил, что эта шляпа принадлежит ему. Бестужев тут же подтвердил это заявление, что шляпа была выслана Полевым по его просьбе для доктора Майера. «Подозрительная» шляпа и письма Полевого были изъяты жандармами. Отобрав от Бестужева и Майера подписки «о сохранении в тайне» обыска, Казасси и его спутники удалились.
За дружескую услугу, оказанную во время обыска Бестужеву, пострадал доктор Майер — полгода после обыска пробыл он под арестом в Темнолесской крепости.
В конце июля 1835 года Бестужев, изнуренный болезнью так, что «кожа на нем висела, как шинель, и только духом держалась на плечах», был произведен в унтер-офицеры и назначен в 3-й Черноморский батальон, в крепость Геленджик. В последних числах августа не совсем еще оправившийся от болезни унтер-офицер Александр Бестужев покидает Пягигорск. Прошло полтора года.
Много пришлось испытать за это время Бестужеву. Перевод в Ахалцых не принес желанного покоя. После короткой передышки начинаются бесчисленные походы. Ставрополь, Геленджик, Невинный Мыс, Екатеринодар, Гагра, Пицунда, Сухум, Керчь, Анапа, Тамань, Кутаис, славившийся своей убийственной малярией — вот далеко не полный перечень пунктов, в которые судьба бросала изгнанника с конца 1834 по февраль 1837 года.
А меж тем росла литературная известность Марлинского. Талант его был признан необыкновенным, блистательным, отмечена бойкость кисти, свежесть колорита, неистощимая острота и глубокая начитанность. Критика указывала на родство его героев с самим автором.
В феврале 1837 года, в Тифлис, где находился в это время Бестужев, пришло известие о гибели Пушкина. Глубокая, идущая от самого сердца, печаль охватила Бестужева и его друзей.
Перевод поэмы М.Ф. Ахундова «На смерть Пушкина» был предсмертным трудом Марлинского. Через несколько дней, 7 июня 1837 года, в бою у мыса Адлер Бестужев погиб в бою.
Рассказы очевидцев об обстоятельствах гибели талантливого писателя крайне противоречивы. Так, историк и археолог Л.А. Кавелин открывает рассказ о его последних минутах эпиграфом из второго отрывка очерка Марлинского «Он был убит»: «Если ж паду на чужбине, я бы хотел быть схороненным на берегу моря, у подножья гор, глазами на полдень, я так любил горы, море и солнце! Пускай и по кончине согревает меня взор божий, пусть веет на меня горный ветерок, пусть шипучие волны прибоя напевают и лелеют вечный сон мой».
Обращают внимание слова Бестужева, сказанные задумчиво в разговоре с товарищем о завтрашнем дне: «Бог знает, когда наступит мое завтра».
Первый биограф Бестужева-Марлинского М.И. Семевский, специально собиравший материалы об обстоятельствах гибели писателя, сохранил два рассказа об этом печальном событии. Отставной капитан Ф.Д.К. [Расшифровать эти инициалы не удалось. – Сем.], служивший на Кавказе и лично знавший автора «Аммалат-бека», категорически утверждал, что Бестужев в этот день добровольно пошел в цепь охотников для занятия опушки леса, в котором засели крупные силы горцев. По словам этого капитана, Бестужев сам искал смерти, ибо он «слишком много страдал, много перенес горя и упадал уже духом». Последнее обстоятельство решительно опровергается действительным участником трагических событий 7 июня поручиком К.А. Давыдовым, заявившим, что «Бестужев оказался в цепи охотников не добровольно, по назначению».
Тем больший интерес представляет свидетельство еще одного участника этого кровавого дела, известного впоследствии флотоводца, адмирала А. Шестакова. Уволенный в 1836 году из морского корпуса за столкновение с офицером-воспитателем, Шестаков поступил юнкером в Черноморский флот и семнадцатилетним юношей принял участие в адлерской экспедиции. По словам Шестакова, после высадки десанта передовой цепью стрелков командовал штаб-офицер А.П. Альбрандт, известный на Кавказе своей храбростью. «Следовавший на подкрепление ему князь Туманов, вместо того, чтобы вести солдат кучей, рассеял их и велел трубачу играть «вперед». Стрелки Альбрандта, услышав сигнал, двинулись глубже в лес, тумановские пробрались сквозь них, торопясь помочь собратам, а альбрандтовские, в свою очередь, принимая выстрелы товарищей за горские, углублялись все дальше и дальше. Лес был перевит ползучими растениями и представлял чащу, в которой пары не могли видеть одна другую. Не только линии стрелков, но друзья и недруги перемешались между собою. Черкесы влезли на деревья и оттуда низали наших беспощадно».
«Александр Бестужев, — вспоминал Шестаков, — шутил около высадившегося с первым отрядом генерал-майора Вольховского, потом обрывисто прекратил шутки и сказавши: «Альбрандт безумствует, пойду приведу его в себя» или что-то в этом роде (в общем разговоре и трескотне выстрелов хорошенько не мог расслышать, хотя стоял очень близко), перешагнул через вал. Через некоторое время я услышал, как Вольховский посылал воротить цепь прапорщика Запольского, и не более как через пять-шесть минут увидел этого даровитого и в высшей степени симпатичного юношу, стонавшего на руках солдат от смертельной раны в живот. Между тем чисто физическое утомление пробиравшейся между пнями и колючками цепи остановило ее... Четыре офицера остались в числе жертв.
Бестужев тоже не возвращался. Солдаты рассказывали, будто двое несли раненого и были застигнуты черкесами, изрубившими одного из носильщиков, другой бежал, оставя еще дышавшую жертву; спасшегося даже указывали и слушали от него различные подробности. Но самое основание этого рассказа казалось Шестакову невероятным, ибо он не мог себе представить, как Бестужева, человека довольно тучного, могли нести двое в сплетенном гибкими лозами лесе.
«Впоследствии, — заключает Шестаков, — входили в сообщение с горцами, сулили им деньги, но о Бестужеве не знают ничего верного до сей поры».
Действительно, розыски тела Бестужева не дали никаких результатов.
Декабрист А.Е. Розен, близкий родич генерала Вольховского и потому хорошо осведомленный во многих эпизодах кавказской войны, касаясь обстоятельства гибели Бестужева, в своих записках утверждал, что поэт «так изрублен на части, что по окончании сражения не нашли никаких следов изрубленного трупа».
Старый кавказец М.Ф. Федоров передает как заслуживающий полного доверия рассказ о том, что на четвертый день после десанта, во время набега на ближайший к Адлеру аул, при одном убитом мулле нашли пистолет Бестужева. Лазутчики рассказывали, что горцы, уважая храбрость и необыкновенную ловкость Бестужева при самозащите шашкою, взяли его тяжело израненного в аул, где он от большой потери крови на другой день умер. Наконец, несколько месяцев спустя после сражения у мыса Адлер был послан в горы майор русской службы Гассан-бей разведать, не жив ли еще где-нибудь прапорщик Бестужев. Гассан узнал о его смерти. «Знаете, кого вы убили? — сказал майор горцам. — Изрубили человека, который писал о вас, был поэт-сочинитель!» Черкесы стали единодушно сожалеть об этом...
Однако значительное количество поклонников талантливого романиста не хотело примириться с гибелью любимого писателя. Биограф поэта М.И. Семевский рассказывает, что «еще долго после 1837 года, между многочисленными почитателями и особенно почитательницами имени и сочинений Марлинского долго и долго ходили (преимущественно в провинциях) самые странные рассказы. Так, говорили, что он пропал без вести; что на берегу быстрого Терека, им воспетого, нашли его платье: «Марлинский утонул, купаясь; Марлинский утопился с тоски от долголетних страданий». Другие толковали, что славный Марлинский пал на дуэли, сраженный пулей ревнивого мужа; третьи пресерьезно уверяли, что Марлинский и не думал ни тонуть, ни стреляться, а просто-напросто перешел в мусульманство, и Шамиль есть не кто иной, как автор «Аммалат-бека». Последняя легенда — о переходе Бестужева в магометанство, женитьбе его на лезгинке, участии писателя-декабриста в кавказской войне на стороне горцев — получила распространение с легкой руки сейчас забытого журналиста В.И. Савинова.
Все эти и другие бесчисленные легенды о гибели Бестужева — память народов Кавказа о замечательном писателе, уважавшем их характер и обычаи.
В истории русской литературы А. Бестужев занимает свое определенное место. Романтик по общему пафосу творчества, он в то же время писал о том, что очень хорошо наблюдал и знал. Детали, подробности горской жизни переданы почти с документальной точностью, равно как и обычаи и нравы кавказских народностей. Литературный романтизм соответствует необычности, а порой исключительности характеров и захватывающей динамике событий.
Стиль повестей Бестужева отличается ориентализмом, повышенной метафоричностью, «блестками» (авторское определение), создающими напряженную романтическую эмоциональность. В то же время в них присутствует глубокое проникновение в мир личности, психологизм, стремление передать национальную характерность. Так что романтизм этого писателя носит новый характер, обогащенный достижениями реалистического мышления, подчиняющего авторские тенденции логике характера героев.
Приведем некоторые отрывки из повести «Аммалат-бек», чтобы показать эти особенности прозы Марлинского и одновременно подчеркнуть его значение для последующей литературы, например, явные переклички с произведениями Лермонтова и, при всем внешнем отличии, Л. Толстого.