Главная | Обратная связь

ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНАЯ ПРИРОДА КУЛЬТУРЫ ПЕТЕРБУРГА

 

«И назовет меня всяк сущий в ней язык…»

А.С. Пушкин

«Народ наш... заключает в душе своей эту

склонность к всемирной отзывчивости»

Ф.М. Достоевский в «Речи о Пушкине»

 

Создание Петром Великим новой столицы России было в буквальном смысле этого слова «культурной революцией» – второй в истории России после принятия ею христианства. Петербург стал носителем и символом этой новой модификации национального сознания и соответствовавших ему форм поведения, которые в ряде отношений отличались от средневековых. Прекрасно понимая необходимость опереться на европейский опыт развития на протяжении нескольких столетий светской культуры на пути от Возрождения к Просвещению, Петр издал специальный Манифест, приглашавших в новую столицу из разных стран Европы специалистов из всех сфер культуры – от ремесленников до философов, и Петербург стал сразу интернациональным городом.

Москва сохраняла приверженность к традиционным формам культуры, быта, религиозного сознания и всемерно противодействовала петровским реформам – именно там сформируется в ХIХ в. тип идеологии, названный «славянофильством», а широко раскрытое Петром «окно в Европу» сделало большинство представителей выраставшей в этом городе российской интеллигенции западниками. Исследователь «культурного мира русского западничества», как назвал В.Г. Щукин свою очень интересную статью, прекрасно описал эту черту «аксиологического сознания западников»: в нем «особое место занимала группа ценностей, связанных с понятием терпимости (толерантности). Западники всегда подчеркивали свой интернационализм, чуждались партикулярности и провинциальности... Они были горячими сторонниками свободного обмена идеями и культурными достижениями разных народов, включая неевропейские». Автор счел необходимым подчеркнуть, что такая позиция «противостояла традиционной авторитарности, то есть той линии в истории русской гуманитарной культуры, которая шла от протопопа Аввакума к славянофилам, Толстому и далее в XX век». Идейный абсолютизм, основанный на отождествлении собственной системы ценностей с ценностями как таковыми, уверенность в том, что истина дана только тебе, что всякое инакомыслие – гибельная ересь, а еретиков следует разоблачать, клеймить, уничтожать если не физически, то духовно, отчего носитель иных убеждений становится смертельным врагом, а не участником совместного поиска истины, представляли собой сублимацию укоренявшегося веками религиозного сознания и потому были органически чужды петербургским интеллигентам. Ограничусь двумя фактами, достаточно выразительно подтверждающими данный тезис.

Первый касается творчества великого Пушкина. Говорить о его значении в истории русской культуры и, в частности, в ее петербургской модификации, нет особой нужды, подчеркну лишь важную особенность его творчества, остающуюся чаще всего в тени: в нашем литературоведении появились любители превращать Пушкина то в православного поэта, то в крестьянского, закрывая глаза на то, что лицейская кличка будущего создателя русского литературного языка была… «Француз», и что едва ли не половина всего им написанного посвящена не русским сюжетам, а иноземным – от «Египетских ночей» и «Песен западных славян» до «Маленьких трагедий», осмысляющих всю историю европейской культуры. Вторая «информация к размышлению» – суждение другого великого петербуржца Достоевского, как раз на пушкинском примере утверждавшего, что отличительной чертой русского национального характера является «всемирная отзывчивость».

Такая духовная позиция вела и к решительному освобождению петербургской интеллигенции от всех форм расизма, шовинизма, национализма, порождая уважение ко всем другим народам и культурам. Присущее и Петру Великому, и Екатерине Великой, и западникам в XIX в., и мирискусникам в XX столетии, презрение ко всяческим формам низкопоклонства перед западной культурой и к пустому подражанию ей, к примитивному смешению «французского с нижегородским» не мешало вести диалог с культурами других стран во имя обогащения, развития, прогресса своей собственной. Петербург для русских людей и представителей других народов Российской империи стал, по заключению социолога Н.В. Юхневой, «центром национально-культурных движений» (не случайно в конце 50-х – начале 60-х годов польские студенты составляли треть учащихся столичного университета – 400-500 человек; работала здесь и группа профессоров-поляков).

Петербург, в отличие от Москвы, был создан, рос и ширился как город межнационального общения. «В Москве, – писал А.Н. Бенуа, – чужестранцы жили отдельным, отгороженным от всего пригородом, куда русские люди почти не имели доступа, и... сами могли обходиться без того, чтобы прибегать к непосредственному постоянному общению с московским людом... Такого обособленного города при городе в Петербурге не было, а, напротив, правительство Петра и его преемников всячески поощряло смешение своих подданных с пришлыми элементами, продолжавшими насаждать желанную (и необходимую) заграничную культуру...»

Типична для интернациональной генетики петербургской интеллигенции генеалогия семьи самого А.Н. Бенуа, давшей культуре города и всей страны так много прекрасных архитекторов, художников, композиторов, театральных деятелей; в их роду – выходцы из Франции, Германии и Италии, но «обработка этой мешанины была произведена в России»: «Чисто русские элементы стали постепенно проникать посредством браков в нашу семью», и «дети, рождавшиеся от этих браков, крещеные по православному обряду, постепенно теряли более явственные следы своего происхождения, и только по-иностранному звучавшая фамилия выдавала в них то, что в их жилах еще течет известная до­ля французской, немецкой или итальянской крови». У самого Александра Бенуа, у его братьев и сестер русской крови не было «даже и в гомеопатической дозе», однако это не помешало им «стать «вполне русскими», и не только по подданству и по языку..., но и по бытовым особенностям и некоторым свойствам... характера», хотя «тут замечаются известные вариации»^.

Интернациональная структура петербургского бытия так отчетливо осознавалась жителями города, что была запечатлена в петербургском раешнике, исполнявшемся на народных гуляниях на Марсовом поле:

– А вот и я, развеселый грешник,

Великопостный потешник –

Петербургский раешник

Со своей потешной панорамою:

Верчу, поворачиваю,

Публику обморачиваю,

А себе пятачки заколачиваю!

А это – город Питер,

Которому еврей нос вытер.

Этот город – русский,

Хохол у него французский,

Рост – молодецкий,

Только дух – немецкий!

Да это ничего: проветрится!

Едва ли не наиболее ярко чуждость петербургской интеллигенции националистическим предрассудкам выразилась в положении евреев в столице Российского государства. В.Н. Топоров, исследовавший эволюцию отношений русского народа и евреев, отметил новую ситуацию, сложившуюся в «петербургский период» истории страны: при Петре несколько евреев, приехавших из Европы, заняли видное положение при дворе, а в конце царствования Екатерины Великой в столице существовала уже небольшая, но представительная колония, и в русское подданство были приняты евреи бывших польских территорий. Это привело «к появлению принципиально нового статуса существования евреев в России – петербургского еврея, поскольку этот статус открывал кратчайший путь к русской культуре для евреев и к знакомству с евреями и их жизнью для русских (в полосе оседлости эти возможности были, конечно, существенно более ограниченными)... Евреям позволялось приезжать в город с семьями и останавливаться надолго; складывались и некоторые постоянные институции...» В 1804 г. было принято специальное «Положение о евреях», «выдержанное в либеральном духе»: «евреям было дано право обучаться во всех училищах, гимназиях и университетах, «без всякого различия от других детей», отменялся запрет евреям покидать губернии черты оседлости... Для Петербурга особенно важным было появление в нем с этой поры новой прослойки – еврейских ремесленников. Этими мероприятиями и особыми условиями петербургской жизни было положено начало сложению нового специфического типа русского еврея, коренным образом отличного от традиционного типа белорусского, украинского, литовского, польского еврея». В середине XIX в., «и опять-таки именно в Петербурге», продолжает историк, «полнее всего проявляются характерные черты этого нового этапа истории русского еврейства – его выход в «широкий и современный мир европейской культуры», познаваемый в значительной степени через его «русские отражения»... Именно в этот период Петербург становится центром еврейского просвещения», центром развития еврейской культуры в России.

«Несмотря на все ужасы и массовые преступления, направленные против евреев в России последних двух царствований, в настоящее время (1905-1907 гг. – М. К.) ясно, что антисемитизм не есть наше органическое зло и никогда им не был. Это преходящий нанос... Дело еврейского равноправия и дело русской свободы неразрывны», – так выразил позиции петербургской интеллигенции А.В. Амфитеатров. Чтобы оценить значимость этого суждения, нужно иметь в виду популярность его автора в ту эпоху.

Москве приходилось следовать за столицей по пути Просвещения и европеизации – начиная с основания Московского университета по образцу Петербургского и кончая всеми современными политическими, экономическими и дипломатическими акциями, которые положено вести столице. Однако отличие Петербургского «окна в Европу», превратившегося, по ставшему популярным новому образу, в «широко раскрытые ворота», от московских связей с другими государствами состоит в безусловно духовной, а не деловой, доминанте контактов петербуржцев с Западом, и все шире также с Востоком и с Севером, как в пределах самого города, так и в пределах России, стран бывшего Советского Союза, наконец, всей планеты.

 

 

С.Н. ИКОННИКОВА

(Санкт-Петербург)