Главная | Обратная связь

АНТИТЕЗА «СВОЕГО» И «ЧУЖОГО» КАК КОНСТАНТА ПЕТЕРБУРГСКОЙ КУЛЬТУРЫ

(На материале публикаций Шведского института)

 

Проблема «своего» и «чужого» в культуре и истории Петербурга, будучи традиционной в научном и художественном плане, включает ряд аспектов: этнографический, языковой, религиозный, культурно-бытовой, идеологический, социальный, историко-географический и историографический, художественный, научный, образовательный и др. Различные аспекты названной проблемы отражены в обширной литературе, посвященной истории основания и развития Петербурга, его роли в политической и культурной жизни России XVIII-ХХ столетия.

В предлагаемой статье тематизируется одна из граней этой многосторонней проблемы, неявно присутствующая едва ли не во всех текстах, посвященных эпохе Петровских преобразований. Я имею в виду вопрос о генезисе семиосферы петербургской культуры[43], в основании которой лежит отношение «своего» и «чужого».

Петербург возникает «на границе владений дедовских, на месте том», где соприкасаются различные этносы, между которыми «имеют место» различные формы семиотического обмена: от элементарных (вещных) до символических. Семиотическое пространство «материнского лона»[44] (Анциферов) петербургской культуры вобрало в себя семиотический опыт финно-угорских, скандинавских и славянских племен.

О многослойности семиотического пространства свидетельствует топонимика. Едва ли не в каждом описании Приладожья, берегов Невы и островов Невской дельты перечисляются – как не имеющие особого значения – различные наименования одних и тех же мест: финские, новгородские, шведские. В публикациях Шведского института, в частности в книге «Шведские пути в Санкт-Петербург» Бенгт Янгфельдт конкретизирует в лингвистическом и графическом (картографическом) плане эту многослойность. В разделе «Пожалованные земли» Янгфельдт пишет: «Острова дельты … были больше всего известны под их финскими названиями, но имели также шведские и русские. Так, например, Ристисаари (от финского -risti-крест и saari- остров) назывался Крестовским островом и Корсхольмен (шв.- kors -крест и holmen- остров); Кивисаари (фин. kivi – камень) – Каменный остров (Стенхолъмен; шв.- sten камень)… Лосиный остров (Хирвисаари, Эльгхольмен), к примеру, уже ранее имел параллельное русское название, которое сохраняет и поныне, – Васильевский остров. Березовый остров (Койвусаари, Бьеркхольмен), напротив, обрел совершенно новое название и с петровских времен стал именоваться Петербургской (ныне Петроградской) стороной»[45].

Эта же тема звучит в статье Д. Мачинского «Русско-шведский пра-Петербург», вкоторой на материале современных археологических исследований описывается история Ладоги/Альдейгьи/ Альдейгьюборга – места встречи на земле финско-язычных племен с двигающимися с юга славянскими и с запада – скандинавскими поселенцами. «Финский топоним со значением «нижняя река» (Alode-jogi) преобразовался в скандинавское название Альдейгья/Aldeigja, от которого, в свою очередь, происходит славянское – Ладога. С возникновением не позднее начала Хвека крепости город получает имя Альдейгьюборг (Aldeigjuborg), образованное по той же модели, что имя Петербург, где borg= бург[46].

Наиболее архаичным пластом семиосферы, естественно, является топонимика, звучащая в названиях земель, погостов, поселений, городов-крепостей, и частично сохранившаяся в русских летописях, шведских хрониках, в новгородских писцовых книгах и на шведских и московских картах XVII века.

Торговые, военные и дипломатические обмены и отношения между Великим Новгородом и Швецией, Швецией и Московским государством еще более усложняют структуру и содержание семиосферы «материнского лона» Петербурга. Особенно отчетливо отношения «своего» и «чужого», генерирующие индивидуальный облик семиосферы Северо-Запада с его пестрой полиэтничностью, проявились во время шведской колонизации края в XVII – начале XVIII столетия.

Шведы прекрасно понимали, что завоеванную страну способен удержать только тот, у кого есть хорошие карты. Шведское правительство уделяло большое внимание картографированию провинций, приобретенных короной по Столбовскому мирному договору. В статье Уллы Эренсверд «Шведское картографирование Ингерманландии» подробно описана и отчасти проиллюстрирована история составления шведских военно-разведывательных и землемерных карт[47]. Эту же тему затрагивает в своей книге Б. Янгфельдт, приводя карту, на которой показаны границы шведского владычества в прибалтийских провинциях по заключении Столбовского мира[48].

Шведы никогда не рассматривали вновь приобретенные земли как свои. Но им необходим был контроль над Финским заливом, Наровой, Невой и Волховом с тем, чтобы, по словам Густава II Адольфа, «культивировать прибыльную коммерцию». В своей речи к сословиям, произнесенной на открытии риксдага 26 августа 1617 года, Густав Адольф утверждал, что благодаря новозавоеванным крепостям Ивангород, Ям, Копорье, Нотебург и Кексгольм в «Финляндии и Эстляндии можно жить спокойно и в безопасности от русских не только в мирное время, но и во время открытых военных действий». Король долго говорил о коммерческих выгодах, обеспеченных военными завоеваниями, и закончил ее словами, что, если мир продолжится, «то наша страна с ее значительными доходами весьма пополнит казну короны, поскольку торговля со всей Россией должна будет идти через эти наши земли»[49]. В данном случае выражение «эти наши земли» имеет смысл новоприобретенных или завоеванных земель, подлежащих колонизации и освоению, поскольку шведы не рассматривали ни финские, ни тем более новгородские земли в историческом смысле как «свои».

По сложившейся в Швеции традиции с 1618 года началось систематическое описание вновь приобретенных земель, формируется штаб землемеров, которые составляли так называемые геометрические карты, то есть карты столь большого масштаба, что на них были отмечены границы между приходами, деревнями и частными владениями.

Говоря о вновь завоеванных областях по другую сторону Балтики, Густав Адольф в уже упоминавшейся речи говорил: «Перебирайтесь на эти земли и расчищайте для себя их, сколько пожелаете и на сколько хватит возможностей каждого. Я предоставлю вам все привилегии и свободы, окажу помощь и всяческое покровительство»[50].

Земельные (ленные) пожалования в Ингерманландии (Ижорской земле) были весьма щедрыми. Одним из крупнейших было баронское имение Дудергоф, предоставленное в 1624 году Юхану Шютте, генерал-губернатору Лифляндии, Ингерманландии и Карелии. В статье У. Эренсверд и в книге Б. Янгфельда приведен фрагмент генеральной карты Курляндии, Лифляндии, Эстляндии, Ингерманландии и Выборгского лена, на котором показана часть Дудергофского погоста с имениями Шютте – Дудергофом и Стрельногофом. Еще большими пожалованиями был наделен сводный брат Густава Адольфа – Карл Карлсон Юлленъельм. Он получил в лен Ингрийский (Ижорский) погост[51].

В 1638 году королева Кристина подарила земли нижнего течения Невы Бернхарду Стеен фон Стеенхузену, немецкому коммерсанту из балтийских провинций. В «Жалованной грамоте на имения в Спасском погосте» говорится: Мы, Кристина, наследная королева, великая княгиня Финляндская, и герцогиня Эстляндская и Карельская, а также владетельница Ингерманландская извещаем ... Силой сей нашей открытой грамоты предоставляем ... эти нижеперечисленные пожалованные нами в Нотебургском лене и Спасском погосте ... Стеену фон Стеенхузену имения: Кульсея…, Охкья…, Ахкиа Ниссра…, Вийгара или Вийхабю…, Уконова пустошь…, Перекюля пустошь…, Сондуя Лахтенскоя…, Лахте Корельскоя…, селение Спасское…, Сабрино с Аллерюно пустошью… и деревня Коньюда. Ими со всем к ним принадлежащим и имуществом, безо всякого исключения, что там теперь есть, ... пользоваться, употреблять и сохранять как свое законное родовое поместье в вечном владении... Дано в нашем дворце в Стокгольме 31 октября 1648 года».[52]

Владения фон Стеенхузена располагались по обоим берегам Невы, выше и ниже Ниена и на островах Невской дельты. В дельте Невы им было выстроено две больших усадьбы. Первая находилась в истоках реки Кемейоки (Kдmдjoki, впоследствии река Фонтанка) и называлась Усадисса или Усадисс хоф (Usadiss hoff). На плане Карла Эльдберга 1701 г. эта усадьба называлась Коносхоф (Konos hoff). После 1703 года здесь был размещен Летний сад, который еще в конце XVIII века называли Шведским садом, и Летний дворец царя Петра.

Другая усадьба Стеенхузена была на острове Койвисари (Koivisari) и называлась Бьеркенгольм хоф (Bjorken holm). Эта усадьба считалась большой, обслуживалась тринадцатью служанками и другой прислугой.

На западном берегу рекибудущей Фонтанки, у истока Мойки, там, где сейчас Инженерный замок и цирк, находилась большая усадьба Аккерфельта. К 1703 году усадьба была столь велика, что занимала весь остров между будущими Фонтанкой и Мойкой. В середине XVII века усадьба упоминается как Первушкина хоф (Perwuskina hoff) – от финского слова – «суша». Остров именовался Perwuskin holm, что в переводе означает сухой остров, или твердую землю, в противоположность более топкой местности севернее Мойки в сторону Невы.

В середине XVII века владения фон Стеенхузена считались в Ингерманландии одними из крупнейших. По данным Генеральной карты землевладений в Ингерманландии, составленной в I643 году под руководством Эрика-Нильссона Аспегренна, владения простирались на две мили на север и на юг от Ниена, на юге они примыкали к огромным владениям губернатора Карла Карлсона Юлленъельма, а на юго-западе граничили с владениями генерал-губернатора Юхана Шютте. На ряде планов Ниена и окрестностей на северном берегу реки Охты, напротив впадения в нее реки Оккервиль, отмечена усадьба президента К. Мернера – Mornerz holm hoff.

Основная часть населенных пунктов располагалась по берегам Невы, впадавших в нее рек, проток, а также вдоль крупных дорог, создавая развитую систему поселений. Одним из самых известных поселений было село Спасское (Spaskoi kyrkeby), известное еще с московско-новгородских времен. Оно располагалось на левом берегу Невы против Ниена. В селе была церковь Спаса-Преображения, бывшая оплотом православия во всем крае. Спасское служило началом государственного тракта на Нарву, а также дорог на левом берегу Невы, идущих на юг и на запад. На запад от Спасского погоста шла дорога вдоль старинных селений Сабрина (Sabrinа by). Сюврина xoф (Sywrina hoff – бывшая деревня Сабрина), Враловцына (Vralovzina hoff), Враловцына (Vralovzina by), Кандуя (Kanduia by).

От Нотебурга до Ниена вдоль берегов Невы и устроенных шведами дорог, имевших особую конструкцию дорожного полотна, поселения шли сплошной чередой, причем особенно густо они размещались от устья Ижоры до истока Безымянного Ерика (Фонтанки). Наиболее крупными были поселения Гудилова хоф (Gudilova hoff, ныне Усть-Славянка), Костина (Kostina by, ныне Рыбацкое), Вихтула или Виктори (Wichtula by, на ее месте построена Александро-Невская лавра). На картах и схемах, представленных в сборнике «Шведы на берегах Невы» и книге Б. Янгфельдта «Шведские пути в Санкт-Петербург», хорошо читаются зоны поселений с возделанными землями (огороды, пастбища, пашни, сенокосы), трассы дорог, тракты.

Особенно выделялись своей освоенностью восточный и южный берега острова Койвисаари (в 1500-е гг. – Фомин, со 2-й половины XVII века – Койвусаари, с XVIII – Санкт-Петербургский остров), восточная часть («стрелка») острова Хирвисаари (в новгородско-московские времена назывался Васильевым, с XVIII века получил наименование Васильевский остров), северо-восточная часть острова Усадица и Первушкина (территория между будущей Фонтанкой и Невой). Эти места, обустроенные сначала новгородцами, а потом шведами, явились непосредственными предшественниками Петербурга. Но именно система поселений шведского периода передает свои особенности строящейся столице. Утвердившееся со времен Петра I мнение, что Петербург основан на пустынном месте, не соответствует историческим данным. В 1825 году, через 100 лет после смерти Петра I, шведское правительство передало России чертежи и сопутствующие документы, выполненные шведскими землемерами в середине и конце XVII века. А в 1841 г. полковник Бодиско привез из шведских архивов Стокгольма большую серию подлинных рукописных военных и земелемерческих карт и планов XVII – XVIII веков, из которых составили огромный альбом, ныне хранящийся в Библиотеке Российской Академии Наук. Среди этих карт есть подробные рукописные планы Приневья, Финляндии, Швеции.

В новгородско-московский период (XIV-XVI века) территория будущего Петербурга входила в Водскую пятину и охватывала пять погостов (Спасской Городенской, Воздвиженской Корбосельской, Ильинской Келтушской, Введенской Дудеровской, Никольской Ижорской), а также два погоста Копорского уезда (Покровской Детелинской и Дмитриевской Кипенской). Здесь находилась город-крепость Орешек, почти тысяча поселений и развитая система сухопутных дорог и водных путей, частично использованных шведами в процессе колонизации края.

В шведский период сохранились общие принципы более раннего разделения территорий, но были проведены существенные изменения в конкретном административно-территориальном делении. Уезды новгородско-московского периода превратились в лены (Lд [h]n), а погосты либо остались погостами (Pogost), либо стали подразделяться и называться приходами или волостями (Sochn=Socken).

В Нотеборгском лене отмечены Спасской и Карбосельской погосты, Киелтис-погост, Ингрис-погост (Spasskoj Pogost, Korboselskoj Pogost, Kieltis Pogost, Ingris Pogost). Ингрис-погост включал приходы Славянка, Ингрис, Лисила (Slavanska Sochn, Ingris Sochn, Lisilla Sochn). В шведский период здесь было два города – Нотеборг и Ниен (Nötheborg, Nyen), до 500 поселений, вполне сформировавшаяся и развитая система дорог общегосударственного значения, местных проселочных дорог и проездов, а также развитая сеть водных путей. Петр требовал следить за состоянием дорог, проложенных шведами, в связи с чем, издал именной указ в сентябре 1724 года «Охранение дорог и бичевников». В указе говорилось: «Я уже давно говаривал, дабы дороги учредить так, как в Швеции, а особливо бичевник Невский …»[53]. Исторические и археологические исследования последних десятилетий убеждает в том, что корни новой столицы уходят в общую картину освоения края и его многослойную топонимику.

Уже с 80-х годов XVI века Приневские земли – 38 погостов новгородской земли – были в реальном управлении шведского государства. В 1617 году в соответствии со Столбовским договором эти земли официально отошли к Швеции. Шведское правительство для привлечения на государственную и гражданскую службу офицеров и генералов проводило политику массовой раздачи земель во владение и аренду. Приобретение Ингерманландии оказалось очень кстати. В 1622 году была предпринята попытка привлечь на вновь приобретенные земли дворян и богатых жителей Северной Германии из Мекленбурга, Дитмаршена, Бремена. При этом земли для поселенцев должны быть освобождены от оставшегося коренного русского и ижорского населения, которое намечено было из этих мест просто изгнать. Вместо русских, которые толпами бежали в Россию, сюда прибывало финское крестьянское население из Восточной Финляндии. Как правило, финны расселялись на местах заброшенных русских деревень, используя уже освоенные русские земли. В конце XVII века имели место попытки замены старинных топонимов русского происхождения на финские и шведские.

В течение XVII века ижорские земли обживались заново шведскими, финскими и немецкими переселенцами, пришедшими на смену коренному населению Водьской пятины (К примеру, в Нотеборгском лене к 1695 году доля пришлого населения – финнов и шведов – достигала 92,5%, а русского – 5,7%).[54]

В процессе обживания Ингерманландии (Ижорской земли), естественно, возникает и новая топонимика. Вот как пишет об этом М.И. Пыляев: «Местность, где теперь находиться Невская Лавра, названа Ritliowa; местность между Невою и Мойкою носит имя Usadissa-saari; «Sabola» показана в нынешней Рождественской части; где кладбище Волково, местность названа «Anatolala»; Выборгская часть Петербурга названа «Avista»; между Мойкою и Фонтанкою место названо «Peryka-saari», то есть земля, смешанная с навозом.

К наиболее архаическому пласту топонимики, как считает М.И. Пыляев, относятся названия островов, составляемые протоками Невы при ее устьях, которые у новгородцев носили названия «Фомени» от испорченного финского слова «tamminem» – дубовый». Вероятно, в старину в здешних лесах дуб составлял редкость; на петербургских же островах он встречался во множестве, о чем свидетельствуют еще до сего времени растущие на Елагином и Каменном островах пятисотлетние дубы.

Старинное имя реки Фонтанки забыто, но есть основание думать, что слово «Кеме» значит по-фински «крутобережье»; деревня «Keme-joki» находилась до основания Петербурга на левом берегу Фонтанки, около теперешних казарм Измайловского полка; прилежащий к Петербургской стороне Аптекарский остров, на карте 1676 года, написан Korpi-saari и удерживает посейчас свое древнее имя на речке Карповке, – по-фински korpi – необитаемый, пустынный лес. Имя «Голодай» происходит от финского halawa, ивовое дерево, по новгородским записям Голодай назван «Галевой»; Лахта, по-фински – lahti – залив. К архаическим пластам топонимики следует, видимо, отнести и название реки Охты. «В обыскных книгах 1586 года упоминается верхняя Ахкуя и нижняя Ахкуя, т.е. верхняя и нижняя Охта; по-фински река Охта называется Оха-йоки.[55] Именно эти места имеются в виду в «Жалованной грамоте на имения в Спасском погосте» выданной королевой Кристиной в октябре 1648 года фон Стеенхузену: в шведском варианте верхняя и нижняя Охта звучит как Охкья и Ахкиа Ниссра.

Сопоставления новгородских и шведских источников дает богатейший материал, свидетельствующий о динамике и многоярусности семиотического обмена и в целом семиосферы того, что, пользуясь выражением Анциферова, можно назвать «материнским лоном» петербургской культуры, в семиозисе которой «свое» постоянно прорастает «чужим» и наоборот.

Примером тому может служить история резиденции первого генерал-губернатора Ингерманландии Карла Карлсона Юлленъельма, ленные владения которого охватывали обширную территорию, расположенную юго-западнее Невы, вокруг рек Славянка, Ижора и Тосна.

Именно в Славянском приходе Ижорского погоста и была основана усадьба Карлборг (Карлберг). В состав имения входили и деревни, и несколько хуторов. При въезде в усадьбу у большой дороги, соединявшей Карлберг с мызами Сарис, Антола, Мойсина и Хатчина, стояли два кабака.

В статье С. Горбатенко «Шведская мыза и графская резиденция» воспроизведены карты Нотебургског лена с поместьями: Гудилов – при впадении Славянки в Неву, далее к югу – Карлберг и Сарисхоф (по-фински Сааримойсио). Последнее поместье упоминается в письме графа Апраксина Петру в августе 1702 года. Оправдываясь перед царем за сожженные усадьбы и деревни, П.М. Апраксин писал: «… а от Сарской, государь, мызы к Канцам… жечь ничего не велел». Однако, Карлберг, видимо, не избежал огня, поскольку это название исчезает из употребления. Мызу начинают именовать Графской Славянкой.

«30 мая 1708 года Петр I приказал приписать шесть мыз – Сарскую, Пуркуловскую, Славянскую, Антельскую, Кононовскую и Мозинскую – «к дому» своей супруги Екатерины Алексеевны. Так Сарское село с Летним дворцом Екатерины I превратилось в Царское село. Сходное звучание финского «саари» и «царь» породило новую этимологию, и этот семиотический симбиоз существует уже три столетия.[56]

История наименований и переименований Приневских земель читается по целому ряду источников, таких как: «Земельные книги Ингерманландии», «Писцовые книги Ижорской земли», землемерные карты Ингерманландии и др. Эти материалы, хранившиеся в военном архиве в Стокгольме, были переданы, как упоминалось выше, России в 1825 году в знак «своего рода вежливости и благосклонности по отношении к России». Большая часть этого материала хранилась – и хранится ныне – в Военно-историческом архиве в Москве, материалы, касающиеся Ингерманландии, – в библиотеке Российской Академии Наук. Отечественные историки редко и не очень охотно пользовались этим материалом, рассказывающим о шведском присутствии на берегах Невы, делая акцент на военном присутствии шведов и оставляя в тени факт их культурного присутствия. Исключение составляют исследования, выполненные в середине XIX века (Н.И. Цылов, Н.Г. Устрялов) и в течение ХХ века – публикации А.И. Гиппинга и А.А. Куника, а также ряда шведских и отечественных ученых, чьи работы указаны в сборнике «Шведы на берегах Невы» и книге Б. Янгфельдта «Шведские пути в Санкт-Петербург». В данной статье широко использованы извлечения из названных публикаций.

С точки зрения проблемы «своего» и «чужого» в культурном пространстве Петербурга, опубликованные материалы представляют безусловный интерес.

Так, обращает на себя внимание не только топонимика, но и шире – лексика шведских карт, использующих наряду со шведской административной терминологией (лен, пасторат) и московско-новгородскую (погост, волость, посад, приход), сохраняя при этом ряд исконных наименований погостов, сел, деревень и т.д. (Спасское, Славянка, Гавгуево).

Не менее значимым в плане формирования семиосферы является эхо шведских и немецких названий на возвращенных в ходе Северной войны «землях отчич и дедич». Оставшиеся от шведских и немецких поселенцев- burg, borg, hoff – входят в наименование новой столицы империи Санкт-Петербург, в названия царских резиденций – Петергоф, Екатерингоф, бывших шведских крепостей и мыз – Шлиссельбург, Мариенбург, равно как и в названия переименованных Петром русских городов: Ям – Ямбург.

С этих непривычных и вчуже для русского уха звучащих наименованиях начинается формирование семиотического пространства петербургской культуры. Призвук чужого языка – этого по выражению М.Ю. Лотмана, ядра семиосферы[57] – создает особое звучание внутри «своего» культурного пространства, меняет его структуру, поскольку силуэт и архитектура burg’а выглядят иначе, нежели стены и башни детинца. Переплетение «своего» и «чужого» проникает едва ли не во все сферы жизни столицы Российской империи в последние три столетия, обуславливая противоречивый феномен «Петербургской культуры».

 

 

Ю.В. ЛОБАНОВА

(Санкт-Петербург)