Главная | Обратная связь

Идентификация с эпохой и главное впечатление от праздника

% к числу ответивших во группам и в целом

Сумма больше 100%, т.к. респонденты могли дать несколько ответов

 

	СПб XVIII-XIX в.	Ленинград Петроград	СПб нач. XXI в.	Σ
Положительные оценки (чистота, красота, цветы, отремонтированные памятники, единение, радость, очень хорошо, великолепно, грандиозно)
Отрицательные оценки (неорганизованность, показуха, ложь, пир во время чумы, элитарный характер, обида, раздражение, разочарование, обманули)

 

Средний возраст групп (35, 41 и 29 лет соответственно), отличается не настолько, чтобы быть решающим фактором, а значит, на приведенные характеристики влияет именно социокультурная идентичность респондентов. Можно, конечно, попенять людям, что они не ценят того, что делается «для них», что брюзгливы, апатичны, неблагодарны, потеряли чувство праздника, но таким цифрам – то есть такой массовой эмоции разочарования – социолог обязан верить, потому что это обязательно что-то означает. А означает это провал юбилея как социального проекта. Единение и радость, которые, по идее, являются главной миссией праздника как элемента народной культуры, назвали 1% опрошенных. Очевидно, что власть не смогла направить мощь мифа на консолидацию людей и возрождение города как сообщества, потому что ставила себе другие цели – реставрации его как ценного объекта и символической презентации некоего субъекта мировой политики. Не исключено, что разочарование от юбилейных торжеств имело продолжение в виде массового неучастия горожан в первом туре губернаторских выборов в сентябре 2003 г.

3. Сверхценность петербургской идентичности деформирует другие параметры общности и личности. «Три трети» петербургской социокультурной идентификации объединяет общая эмоция причастности феномену Петербурга вообще, связанная с переживанием «особого достоинства» (М. Тульчинский) петербуржцев. Для социологического анализа важно, что некоторый нарциссизм петербургской идентичности, свойственный и элитарному, и массовому сознанию города, может захватывать и подавлять другие идентичности – этнонациональную, гражданскую, индивидуально-личностную.

«Национальность – питерские» называется книга об этнических меньшинствах города[79]. Даже если это просто игра смыслов, то игра «на понижение» и этнического чувства, и российского гражданского самосознания, ведь оба эти места занимает идентичность городская, «питерская». С помощью исследовательских данных З.В. Сикевич (2000 г., более 700 опрошенных) метафору можно уточнить: жители города в первую очередь чувствуют себя петербуржцами (или ленинградцами), во вторую – представителями своей национальности и лишь в третью – гражданами России.

К этому ряду можно присоединить и определенную слабость индивидуально-личностного суверенитета и субъектного статуса жителей города – явлений, если не производных от «петербургской национальности», то явно сопутствующих ей. В публицистике обсуждается исход из Петербурга многих известных людей, чья деятельная натура не умещается в существующие здесь нормы, довольно быстрая смена демократизма 90-х годов хмурой, вязкой, властолюбивой или брюзгливой атмосферой, малая приемлемость инакомыслия, инакодействия и вообще повышенной новаторской активности. И в этом не ошибка сознания и не леность ума, которые «не хотят» реализовать дарованные права и свободы – а большая сермяжная бессознательная правда.

Да и откуда взяться субъектной активности, если новые поколения горожан проходят ту же школу подчинения и инфантилизма? Исследования показывают замедленность социального развития личности у подростков 15-17 лет (СПбГУПМ, 1999 г., опрошено 1150 чел.). Важность личностного становления осознается ими в недостаточной мере: на успех ориентированы лишь 36% опрошенных, а личная независимость, собирая 14% высказываний, оказывается в системе ценностных предпочтений на последнем, 15-м месте. Педагоги при этом имеют существенно иные представления, полагая главной ценностью воспитанников материальное благополучие (1-е место в представлениях учителей – и 5-е в ценностных системах самих молодых людей), развлечения (3-е место у учителей – и 10-е у учащихся), личный успех и самоутверждение (4-е и 9-е места соответственно в представлениях учителей – и 9-е и 15-е в системе ценностей учеников). Понятно, что в этой ситуации воспитание, скорее всего, направляется не на поддержание и развитие личности, а противоположным образом и, следовательно, ослабляет то, что и без того слабо.

Предположение о причинах. Как установлено выше (Таблица 1), социокультурная идентичность формирует схему восприятия действительности, накладывая на нее свой отпечаток, то есть выступает как ориентация на определенные социальные, культурные, политические, этические, визуальные и другие архетипы эпохи. Если социокультурная идентичность реализуется в индивидуальных и социальных практиках (а это почти неизбежно за исключением случаев целенаправленной конспирации), то архетипы истории и культуры Петербурга должны иметь сакраментальное значение для мироощущения, мировоззрения и поведения его жителей. В качестве таковых, очевидно, следует назвать показавшие высокую устойчивость и относительную независимость от конкретного исторического периода архетипы просвещенного абсолютизма, авторитаризма, высокой классической культуры (и малой степени приемлемости иных форм), демократизма интеллигенции, революционного протеста масс – но и недоверия к буржуазности, презрения к мещанству, униженности и оскорбленности «маленького человека», повышенного интереса к феномену и персоналиям власти во всем спектре отношений с нею от оппозиции до страстной любви. И не важно, что они приписываются городу в целом как культуре «общего» (между культурами общего и индивидуального, как правило, существует определенная конформность) – важно то, что эти архетипы во многом соответствуют содержанию т.н. «авторитарного комплекса» – структуры личностных качеств, свойственных автократическим и тоталитарным социальным моделям[80].

Разумеется, это наш общий, один на всех, авторитарный комплекс российско-советской цивилизации, но в случае Петербурга он воспринимается с дополнительной, явно позитивной окраской, т.к. освящен великой культурой и любовью к городу. А значит, сопутствующие образу Петербурга архетипы почти неизбежно воспроизводят культурно санкционированный, но социально противопоказанный сегодня и личности, и обществу авторитарный комплекс. Выявленные выше влияния социокультурной идентичности и сверхценности «Мы» на восприятие и оценку настоящего и будущего, на развитие индивидуальности и личности, кажется, демонстрируют именно это.

Когда статус реального существования отдается общему – единичное лишается этого качества. Город-кумир не нуждается в человеке и охраняет себя от него, потому что человек, обладающий реальным действенным статусом, может его изменить. «Чем полнее некое целое вбирает в себя часть субъективных вкладов, чем более характерно для каждой части быть значимой и действовать лишь как часть этого целого, тем объективнее целое, тем более оно живет потусторонней для производящих его субъектов жизнью» – эта мысль сформулирована Г. Зиммелем по поводу отношений индивида и культуры в целом[81], но полностью относится и к ее «местному» проявлению.

В Петербурге любое «Мы» вступает в противоречие с его поликультурной, полисемантической природой, ибо «Мы» уплощает семантику, сводя ее в единый, монолитный знак. Многообразные (много-óбразные) артефакты города всегда осуществлялись индивидуальной волей – императора, заводчика, купца. Общая воля и массовое сознание, практикующее именно общее, цельное, единое, однообразное, типичное – принципиально неспособно на такого рода интервенции. Даже карнавал – явление ниспровергающей народно-праздничной культуры, когда власти и порядку противопоставляется «гротескное тело» народа (М.М. Бахтин), то есть когда раздевание «до голой сути» есть важнейший принцип – стал, напротив, довольно монотонным одеванием во вполне ожидаемые костюмы и воплощением образов, вновь и вновь тиражирующих «петров» и «екатерин».

В структурно оформленном и впечатанном в массовое сознание мифе город по отношению к своей сущности предстает искаженным – закрытым, монолитным и единообразным, слившимся в синкретический знак-иероглиф «Петербург», который и занимает место реального города. Петербург изменил своей природе, когда стал противиться чужому, закрылся для новаций. Это резко противоречит его сущности и его традициям, зато отчетливо соответствует сверхзадаче сохранения его как артефакта. Но в этом качестве, не только непостижимый, но и неподвижный, он лишен энергии современного города.

Обобщения и выводы. Итак, идея города как мифа в его социальной жизни может играть роль акцентуированной бессознательной установки на некритическую самотождественность, формировать тенденцию к упрощению социокультурных смыслов и, напротив, усложнению и разрастанию структур неразвивающего самовоспроизводства. Происходит это в процессе превращения мифа в элемент функционирования института культуры, через поддерживаемые им социальные практики.

Вместе с тем современное мифотворчество вещь неслучайная. Потребность в нем у современной сверхрациональной цивилизации огромна. Монбланы литературы и кино в стиле «фэнтези» с сюжетом спасения мира героем-избавителем подтверждают это как ничто другое. Но экспансия мифа в область рациональных структур или, наоборот, захват мифа институциональными структурами равно опасны. В чем эта опасность?

Структурация мифа, с одной стороны, совершает грех упрощения, «спрямляя» одну из самых сложных вещей в мире, а с другой – мистифицирует утилитарность и простоту, (если не сказать, примитивность) структуры, перенося на нее признаки святости и непознаваемости. Эта двусторонняя маска скрывает от людей реальные проблемы и культуры, и структуры. Главным образом, проблему скрытого запрета на изменение и того, и другого вопреки природе социального как вечно изменяющегося.

В этом смысле о культуре в целом и о петербургской культуре, в частности, можно говорить как об источнике культурного запаздывания т.е. такого конфликта между прошлым и будущим, в котором прошлое над будущим доминирует, а «мертвое хватает за ноги живое». Как выясняется, этому парадоксальным образом способствует «культ культуры», позиционирование ее как Абсолюта с мифологическими атрибутами непогрешимости и неизменяемости.

Ничто не должно возводиться в культ. Жизненному миру города нужны не только смыслы, но и смещения смыслов, не только нормы – но и отклонения от норм. Миф не должен превращаться в идеологию – этого «монстра <…>, по определению связанного с принуждением и властью и подавляющего сознание индивида в угоду тем или иным рутинным топосам»[82]. Знáком выздоровления было бы формирование на месте моноструктуры, эксплуатирующей культурный миф города, полиструктурного образования, и продуктивный диалог всех субъектов городского сообщества – власти, бизнеса, разнообразных общественных организаций, исследовательских и экспертных систем. И непременно в контакте со «структурами» массового сознания. Хотя оно почти бесструктурно и мало способно к диалогу, скорее, к манипуляции, но именно оно несет в высшей степени значимые и ценные смыслы «народно-бессознательной» интерпретации действительности. Для диалога этих структур надо создавать специальные организационные формы[83]. Тогда и только тогда развитие станет формой самоорганизации и самореализации интеллектуального и культурного потенциала города, развитием в духе гражданского общества.

Для социологии, стоящей на страже социального состояния общества и личности, это профессионально важно, и она готова участвовать в развитии Петербурга как современного полиструктурного и поликультурного города своими идеями и методами.

 

 

С.Б. СМИРНОВ

(Санкт-Петербург)