Главная | Обратная связь

И СОВРЕМЕННОЕ ПЕТЕРБУРГСКОЕ САМОСОЗНАНИЕ

 

С того момента, когда Москва вернула себе имя столицы, Петербург обречен на ревнивое сравнение себя с первопрестольной. Это неизбежная участь бывших столиц, и Москва тоже триста лет приносила жертвы этому тяжкому чувству. Обречен он и на столичное снисхождение москвичей, для которых все эти страсти – сугубо питерские провинциальные развлечения. По крайней мере, до тех пор, пока петербургская провинциальная увлеченность не пересекает границы московских интересов. А в последнее время это происходит все чаще. И виной тому – петербургский троянский конь, однажды впущенный в московские ворота. Он давно уже там, а из его нутра валятся и валятся на голову москвичам все новые и новые петербургские десанты. Но что завоевывают они: Москву, Россию, мир Петербург или им надо все разом? Здесь, говоря о «московских петербуржцах», мы будем говорить о том виде и типе петербуржцев-ленинградцев, которых этим словосочетанием определили политологи. Но для нас они интересны не только сами по себе, как особая разновидность питерских выходцев, но и по тому, как их московские подвиги воспринимаются в Петербурге.

В советское время ленинградцы в Москве были заметны только среди интеллигенции. Особенно творческой. Несть числа писателям, художникам, актерам, танцовщицам, которые однажды отправились покорять Москву. Там было ближе к даруемым властью благам, больше возможностей для самореализации, шире и влиятельней культурная среда, легче было обходить запреты. В науке и управлении правила игры были примерно одинаковыми. При этом для выходцев из Ленинграда никогда не было характерно провинциальное землячество и комплексы провинциальной неполноценности. Наоборот, быть ленинградцем всегда было престижно. Но в высшие эшелоны государственной власти ленинградцы были допущены только однажды, после войны. И все это кончилось для города катастрофой «ленинградского дела». После него только под конец застоя к сонму политбюро был причислен товарищ Романов, но решающую схватку за власть он бесславно проиграл столь же многоречивому такому же, как и он, недавнему москвичу Горбачеву.

Под конец развала коммунистической системы, который его близорукие ускорители легкомысленно назвали перестройкой, появилась новая генерация политиков, которую потом назвали демократами первой волны. Точнее было бы называть их просто либеральными романтиками, тем более что демократов второй волны мне лично до сих пор видеть не приходилось. Среди них блистали и ленинградцы – Собчак, Болдырев, Левашов и многие, многие другие. Иных уж нет, а те далече. В том числе и именно в том, первоначальном смысле этого выражения. По настоящему фигурой исторического масштаба стал из них только один Собчак, который до конца оставался петербуржцем. А с Москвой он скорее постоянно конфликтовал, на чем в основном и строил свою популярность и, в конце концов, загубил карьеру.

Распад Советского Союза и угроза национальной катастрофы открыла путь к власти молодым экономистам, у которых то ли в силу профессионального отсутствия фантазии, то ли из-за неспособности по молодости лет представить масштабы последствий своих действий, желания реформировать Россию было, хоть отбавляй. Скоро в московской команде Гайдара появились петербуржцы и самый знаменитый из них – А. Чубайс. Он-то и был самым первым «московским петербуржцем» в современном смысле этого выражения и одновременно ярким выразителем основных черт этого типа. За прошедшие с тех пор более чем десять лет в коридорах московской власти побывало множество выходцев из Петербурга, но до поры до времени определяемый нами тип продолжал формироваться. Из него явно выпадали мало внятные политики вроде Густова или Яковлева и твердые хозяйственники-лоббисты как Хижа. Настоящий «московский петербуржец» – это гончаровский Штольц. Недаром даже фамилии у некоторых питерских выходцев вполне немецкие – Греф, Кох. И даже брутальность Коха не отменяет его вполне тевтонскую внешность и деловую хватку. А самый главный из петербургских москвичей хоть и чистокровный русак, но специалист по Германии и свободно говорит по-немецки. И Путин, как кажется, точнее всего вписывается в идеалистическое представление о русском немце, как о лучшем представителе рода человеческого, сочетающем немецкую деловитость и работоспособность с русской душой и страстью. При этом некоторые его соратники порой кажутся просто клонами первого лица, только его, иногда искусно выпускаемая на поверхность страстность, у них запрятана еще глубже.

Как и всякая значимая закономерность, приход петербуржцев в московскую власть кажется очевидной случайностью. Тем более что петербуржцы бывают разные, и прежде чем Ельцин сделал наследником Путина, он пробовал на эту роль представителя другого петербургского типа – С. Степашина. С Путиным его объединяла только верность взятым обязательствам, но необходимой в условиях позднего лета 1999 г. аскетичной решимостью он явно не обладал. Для москвичей Степашин, наверное, точнее всего совпадал с московским представлением о петербуржцах как о милых говорунах, мало способных к практических делам и решительным действиям. Но именно петербургской «команде» Путина суждено было стать коллективным политическим лицом России начала XXI века. И как бы к этой команде не относиться, нельзя не признать ее несомненных успехов. По крайней мере, на сегодняшний день. И сила и объяснение успехов команды Путина не только в том, что многие из них прошли школу спецслужб, в наибольшей степени сохранивших организованность в условиях российского кризиса конца ХХ века, но и в том, что они выросли, получили образование, начали карьеру в городе, с самыми сильными европейскими традициями в стране. Если под европейскими традициями понимать обязательность, трудолюбие, верность слову и долгу.

Сегодня уже ясно, что избрание В. Путина президентом России стало поворотным пунктом в современной истории Петербурга. Подготовка к празднованию 300-летия города была для президента лишь хорошим поводом к тому, чтобы волшебной силой неожиданно обретенной власти начать изживать самому и помочь изжить землякам комплекс небрежения и второсортности, усвоенный петербуржцами в ХХ веке, и вытесняемый в гипертрофированный ленинградский патриотизм. И, судя по всему, Путин не собирается отказываться от одной из главных задач своего первого и, более чем вероятного второго, президентского срока – возрождения Петербурга. Об этом свидетельствует и история с добровольно-принудительной отставкой бывшего губернатора и выборами губернатора нового, В. Матвиенко, бывшей московской петербурженки, вернувшейся домой, чтобы помочь президенту войти в историю как продолжателю дела Петра.

Именно эти, последние выборы особенно выпукло показывают как, тем не менее, неоднозначно относятся петербуржцы к своим преуспевшим в Москве землякам. Им, конечно, льстит, что город вышел из московской тени и зримо обновляется. Они понимают, что это было бы невозможно без сильного петербургского лобби в столице во главе с самим президентом. Но, во-первых, Москва, с ее мощной энергетикой, быстро делает своими любых чужаков. Даже если они из Петербурга и их столь много, и они так влиятельны, что они сами начинают делиться на соперничающие партии. В результате среди бывших петербуржцев достаточно людей, которые стремятся быть более «московскими» москвичами, чем самые коренные из жителей Москвы. Сейчас такая позиция не в моде, но несколько лет назад ею грешили многие, и в Петербурге этого не забыли. Во-вторых, петербуржцы очень болезненно относятся к попыткам навязать им что-либо, пусть даже из самых благородных и патриотических побуждений. Особенно когда это делается способами, абсолютно не учитывающими того, что Петербург устроен особо. Слишком высоко петербуржцы оценивают собственный город и самих себя, чтобы позволить кому-либо диктовать им выбор, пусть он и действительно является лучшим в данной ситуации. Что греха таить, петербуржцам льстят успехи их земляков и они, в большинстве своем, сегодня горды своим президентом. Но количество влиятельных петербуржцев в Москве уже столь велико, что петербургское происхождение уже давно не означает безусловной поддержки в родном городе. В этом уже имели случаи убедиться многие политики, и думается, очередные выборы только подтвердят эту истину.

Лучшим показателем того, что Петербург изменился, стала ответная ревность, вдруг пробудившаяся в последнее время в москвичах. Даже антипитерские анекдоты в Москве появились. Но мы только в начале пути. Главное, что ждут петербуржцы от своих сограждан, отправляющихся для продолжения карьеры в Москву, это помочь городу обрести, если так можно выразиться, инерцию развития, при которой их уже не будет интересовать, откуда родом президент, и сколько петербуржцев входит в правительство. Но только от самих петербуржцев зависит, как они сумеют распорядиться благоприятными историческими обстоятельствами и снова сделают Петербург истинно столичным городом, что в современном мире означает не официальный статус, а реальные социально-экономические и культурные возможности.

 

А.В. ВЕНКОВА

(Санкт-Петербург)

 

Ментальное и материальное

в топонимике Петербурга

(К феноменологии городского ландшафта)[84]

 

«… существует столько же пространств,

сколько различных пространственных опытов»

М. Мерло-Понти Феноменология восприятия

 

Одна из проблем крупнейшего «феноменологического» романа ХХ века «В поисках утраченного времени» М. Пруста – множественность форм существования пространства, возникающая из столкновения реалий материального мира с предвосхищающей структурой ментальных ландшафтов. Герой сожалеет о том, что всякий раз, когда мечта увидеть то или иное место оказывается осуществленной, его очарование и аура безвозвратно утрачиваются. Образ города, создаваемый воображением, всякий раз предстает более ярким, чем впечатление от путешествия, случившегося в реальности. Единственная реальность – с грустью замечает Пруст – «та, которую мы думаем».

Ситуация несовпадения ожидаемого и действительного имеет место и при контакте с природой, но городское пространство, являясь средой, полностью созданной человеком, представляет собой проекцию культурной воли создателя. Восприятие города как продукта культуры опосредованно заключенной в нем «ставшей» идеей, в то время как природа – реальность первичная, – открывает безграничные возможности для означивания. В силу этого городское пространство обладает изначальной сложностью, выступая культурным палимпсестом смыслов и форм[85]. Реконструкция ментальных ландшафтов города определяется их неоднородностью и потенциальной открытостью. Недостроенность феноменальных объектов городской среды требует сохранения заключенной в них недоговоренности на фоне постоянно возобновляющегося процесса самораскрытия смысла.

Существование в городской среде требует тотального тактильно-чувственно-рационального участия, выражающегося в формирующихся и становящихся структурах опыта, который, в свою очередь, может быть зафиксирован в форме «интенционального предмета»[86]. Городское пространство не просто представляет собой способ организации среды, оно есть жизненное пространство, наполненное экзистенциально значимыми объектами. «Мы сказали, что пространство экзистенциально. Мы могли бы также уверенно сказать, что существование пространственно, то есть что в силу некоторой внутренней необходимости оно открывается тому или иному «вне» до такой степени, что можно говорить о своего рода ментальном пространстве»[87] – говорит М. Мерло-Понти.

Применительно к городу феноменология ландшафта оказывается определенной «ситуацией места» (М. Мамардашвили). Идея города, закрепленная в географии, нуждается в удержании, в некой остановке сознания, направленного на объект, в «держании места». Стремление схватить, прочувствовать и удержать нематериальную составляющую ландшафта ведет к попыткам создания своеобразной ментальной топологии среды[88]. Последняя предстает как совокупность вневременных структур сознания и их изменчивого исторического наполнения. Своеобразие этих структур определятся не столько удобством реконструкции, сколько особенностями жизненного мира и параметров опыта, формируемых той или иной средой.

Применительно к феномену Петербурга представляется возможным предложить некоторую смысловую матрицу, описывающую различные типы «интенциональных продуктов», рождающихся из столкновения творящего cogito наблюдателя с неповторимыми реалиями города. Городской ландшафт предстает как феноменальное тело, многомерный интенциональный предмет, раскрывающийся как совокупность заключенных в нем семантических пластов.

В этом качественном ансамбле можно выделить три плана – типического, особенного и событийно-случайного. Область типического затрагивает жизнь города как феномена культуры, реконструируемого через посредство устойчивых, находимых в любом образовании подобного рода структур, таких как пространство/место/тело; время/движение/память; витальные ритмы/оптика восприятия/структуры жизненного мира. Реконструкция особенного как феноменального уровня определенного качества предполагает внимание к «гению места», набору устойчивых мифологем, выражающих «душу города». Наконец, событийно-случайное предстает как область проявления психологической топики момента, актуальных форм фиксации опыта, место которых в истории «идеи» города еще не вполне определено.

Говоря о Петербурге, можно предложить следующие наблюдения над феноменологией городского ландшафта, не претендующие ни на полноту, ни на окончательность и представляющие собой лишь один из вариантов создания интенционального предмета как некоторого качественного ансамбля.

Типическое

Пространство. Пространство городской среды Петербурга может быть определено как «дисциплинирующее». Исторический центр, возведенный в соответствии с единым планом застройки, представляет собой совокупность силовых линий движения по прямой. В Петербурге преобладает пластический мотив прямой линии, «держащей» движение, которое в силу этого ощущается как однонаправленное. Так, например, образом городского пространства Москвы является круг, диктующий кольцевое движение, предполагающее развитие архетипа «вечного возвращения», символизирующего жизнь. В то время как пространство Петербурга исторически трактуется как сфера запредельного, территория смерти[89], неизбежное движение к которой ощущается как необратимый линейный процесс.

Топология места

Петербург привязан к месту, как к некоему духовному существу. Ни один другой европейский город сегодня так болезненно не реагирует на изменения ландшафта. Аура места бережно хранится, ее утрата ощущается как трагедия. Характерный пример – недавняя реконструкция Сенной площади, негативно встреченная как специалистами, так и горожанами. Основная причина недовольства – не неудачный дизайн павильонов и скамеек, а характерная для Петербурга апелляция к разрушению ауры пространственной среды: на месте снесенной церкви не может быть выстроено комфортное жизненное пространство. Прежняя Сенная сохраняла тяжелую энергетику «проклятого места», нынешняя – являет пример типично европейской реконструкции, придающей пространству несвойственную ему ранее легкость. «Добавленная» к площади «Башня мира» только усиливает новообретенную энергетику, в силу чего вызывает неприятие как выражение стремления обойти предначертанную историей миссию места.

«Башня мира» ощущается как объект враждебный вдвойне, так как работает с очень тонкой областью формирования топоса места – со светом. Петербург очень консервативен в отношении возможностей искусственного освещения. Свет в петербургском архетипе ассоциируется с фонарем. Фонарь – исконное городское «мифологическое существо». Современное рассеянное освещение и принятая во всем мире ночная подсветка зданий на подсознательном уровне воспринимаются как «дьявольское свечение». Эта мифологема оказывает влияние и на резко негативное восприятие световой рекламы в городе.

Телесность

Телесность как культурная окрашенность феноменальных конструктов выражает себя через глобальные мегасистемы, такие как город в целом, средние, примером которых могут служить Васильевский остров и Петроградская сторона, и локальные – отдельные здания или кварталы. Особняком стоит проблема телесности в психофизиологическом типе горожанина, представляющего собой так называемый «петербургский генотип». Петербургской телесности более всего подходит определение «искусственность». Еще с петровских времен петербургский стиль обращения с телом воспринимался как излишне вычурный, окультуренный. «Серебряный век» русской культуры укрепил это ощущение, и сегодня дендизм, аристократическая забота о стиле остается исконно петербургским «знаком» телесности.

Время

Петербургское время ощущается как дискретное, прерывистое. Ему свойственна событийность, выражающаяся в ожидании «суда истории». Петербургское время эсхатологично. Город ощущает себя как искусственно созданное образование, осмысленное в культурной рефлексии как нечто появившееся вопреки природе и долженствующее вернуться в небытие. Петербургская эсхатология времени определяет специфическую организацию исторической памяти, которая признается безоговорочной и, по сути, единственной ценностью. Прошлое, хранящееся в памяти города, воспринимается как модель его возможного будущего, своеобразного «будущего в прошедшем».