Главная | Обратная связь

Историческая наука СССР в первые послевоенные годы: власть и наука, научные дискуссии

Победа СССР в Великой Отечественной войне оказала большое влияние на развитие исторической науки в стране. Сложны и многоплановы были изменения в общественном сознании в итоге войны. Политико-идеологические и духовные реалии послевоенного времени несли в себе импульс к обновлению, что не могло не сказаться на состоянии исторической науки. В ней, несмотря на главенство партийного официоза, постепенно укреплялась тенденция объективности исследования. М.Я.Гефтер справедливо подметил произошедшую "спонтанную и вместе с тем охватывающую миллионы людей десталинизацию Отечественной войны, особенно ее трагического начала".

Усиление патриотической тенденции в идеологии и науке в сочетании с остававшейся в силе предвоенной критикой школы М.Н.Покровского способствовало появлению позитивных моментов в оценках событий дореволюционной истории России и историографического прошлого ее исторической науки.

Вместе с тем, в условиях начавшейся "холодной войны" идеологическая составляющая общественных наук продолжала играть первостепенную роль. Общественные науки оставались "идеологическим фронтом", историческая же наука - одним из его участков. Историки в своей профессиональной деятельности были призваны руководствоваться постановлениями ЦК ВКП(б) по пропаганде, целая серия которых была опубликована в 1945 - 1946 гг. Их основной смысл сводился к повышению эффективности идеологической работы, к активизации борьбы за чистоту марксистско-ленинской идеологии и отстаиванию принципов партийности в науке.

Передовые статьи партийной прессы, в первую очередь журнала "Большевик" и газеты "Правда", содержали материалы, разъясняющие постановления ЦК. В 1946 году Управление агитации и пропаганды при ЦК ВКП(б) приступило к выпуску ежедекадной газеты "Культура и жизнь", специальный выпуск которой от 30 ноября 1946 г. был

посвящен исторической науке, в том числе работе Института истории АН СССР и______________________

республиканских ицститутов исторического профиля, публикаторской деятельности издательств в области истории.

Суммируя задачи, поставленные перед советскими историками, можно выделить несколько направлений. Во-первых, было выдвинуто требование актуализировать проблематику исторических исследований, в том числе резко усилить внимание к проблемам социалистического строительства. Во-вторых, требовалось преодолеть мелкотемье и перейти к решению кардинальных проблем исторической науки. В третьих, предстояло наладить координацию деятельности историков центра и периферии и обратить внимание на подготовку кадров историков.

После вынужденного в условиях военного времени сокращения исследовательской деятельности в области общественных наук, в том числе и истории, в первое послевоенное десятилетие наблюдалось ее оживление; целенаправленно проводилась подготовка молодых кадров историков, чтобы возместить понесенные в ходе войны потери среди научных работников и преподавателей исторических факультетов вузов.

Отличительной чертой советской исторической науки этого периода было обилие дискуссий. Партийное руководство наукой рассматривало их как средство повышения творческой активности обществоведов и историков, в частности. Оно инициировало проведение дискуссий по проблемам, имеющим методологическое звучание.

В 1947 году была развернута дискуссия по книге Г.Ф.Александрова "История западноевропейской философии". Философская по своему основному звучанию, эта дискуссия экстраполировалась и на историческую науку. Ее главный вывод - философия марксизма является отрицанием всей предшествующей буржуазной науки -(противоположный сделанному в монографии о преемственности философских концепций) в приложении к исторической науке означал пресечение изучения истории отечественной исторической науки как единого органического процесса, противопоставив советскую историографию всей предшествовавшей.

Ориентация советских философов на изучение современной тематики, к которой призывали участники дискуссии, в области отечественной истории прямо переносилась на первостепенное изучение советского общества. Также был в очередной раз подтвержден принцип партийности в исследовательской деятельности; более того, к ученым предъявлялось требование вести научные споры не "профессорски - вежливым расшаркиванием", а "боевым, большевистским языком". Секретарь ЦК ВКП(б) А.А.Жданов, главное лицо в этой дискуссии, дал свою формулировку: "С небольшевистской трусостью надо кончать".

Использование этого языка научного общения приводило к тому, что дискуссии становились малопродуктивными по существу, поскольку истина не доказывалась, а прокламировалась. Такая ситуация складывалась не только в обсуждениях всесоюзного масштаба, но и при достаточно узкой полемике. Историки отказывались от дискуссий, прибегая к авторитету партийных лидеров. В качестве примера приведем слова Н.Л.Рубинштейна, произнесенньте им при обсуждении доклада С.В.Юшкова "История русского государства". Это заседание проходило в секторе истории СССР до XIX века Института истории |АН СССР 11 апреля 1946 года с участием С.В.Бахрушина, М.В.Нечкиной, С.А.Покровского, П.П.Смирнова и др.

Касаясь порождавшей многочисленные споры проблемы общественно-экономических формаций в России, Н.Л.Рубинштейн сказал: "Мне кажется, что напрасно у нас так много спорили о дофеодальном периоде: существовал ли он или не существовал и можно ли употреблять этот термин. Очевидно, можно, если тт. Сталин, Жданов и Киров их употребляют".

Но даже такая сверхлояльная позиция историка по отношению к приоритету партийности в науке не избавила'его самого от идеологических проработок. Фундаментальная монография Н.Л.Рубинштейна - "Русская историография" - стала объектом дискуссии, проведенной по шаблону с обсуждением книги Г.Ф.Александрова "История западноевропейской философии".

Появление в начале 1942 года фундаментального исследования Н.Л.Рубинштейна было событием в советской историографии, поскольку оно впервые проследило "историю русской исторической мысли в научном познании русского исторического процесса", показало последовательное накопление исторических знаний, напомнило о богатстве дореволюционной историографии. "Русская историография" явилась свидетельством разрушения характерного для школы М.Н.Покровского нигилистического отношения к наследию дореволюционных историков.

Однако изменение идеологических ветров в условиях "холодной войны" и резкого идеологического противостояния двух систем обусловило новый этап критики "буржуазного объективизма", помноженного на космополитизм. "Русская историография' Н.Л.Рубинштейна попала под огонь критики несмотря на неоспоримый вклад в науку. По мнению ее оппонентов, "профессорский объективизм в изложении сущности исторических школ и течений в русской историографии, отсутствие большевистской партийности в подхрде к разбираемым в книге проблемам, неумение по-марксистски проанализировать идейную борьбу по вопросам историографии", - вот главные "пороки" книги, вскрытые на юбилейной сессии, посвященной десятилетию "Краткого курса" (октябрь 1948 года).

Министерство высшего образования устраивает по ней дискуссию, причем такую яростную и однонаправленную, что сам Н.Л.Рубинштейн вынужден был признать, что "...курс историографии надо писать заново, на основе марксистско-ленинской методологии" (хотя автор на самом деле и не выходил за границы марксизма). Итогом многочисленных обсуждений стал "железный занавес" между дореволюционной и советской историографией, прекращение на время плодотворного метода исследования отечественной историографии как единого сложного и многостороннего процесса

Большой резонанс в исторической науке первых послевоенных лет имела дискуссия по вопросам языкознания. "Вся работа Института Истории АН СССР за истекший 1951 год. проводилась на основе решений ЦК ВКН(б) по вопросам идеологической работы и основных положений гениального труда И.В.Сталина "Марксизм и вопросы языкознания^-"", - говорилось в годовом отчете Института. 29 июня 1951 года состоялось заседание Ученого Совета Института истории АН СССР, посвященное годовщине опубликования сталинской работы, на котором были заслушаны доклады П.П.Поспелова, Б.Д.Грекова, Е.А.Косминского. Кроме того, по всем секторам были проведены теоретические конференции, на которых обсуждались проблемы, связанные с работой И.В. Сталина.

Такое следование в фарватере идеологической политики коммунистической партии самым непосредственным и негативным образом сказывалось на проблематике исторических исследований, используемых в них подходах. Исходя из этого обстоятельства, в современной отечественной историографии нередко вся послеоктябрьская историческая литература объявляется сплошь политизированной, фальсифицированной и, следовательно, в утратившей научность.

В наиболее концентрированном виде этот тезис сформулирован Ю.Н.Афанасьевым в книге "Советская историография". Он оценивает советскую историографию как "особый научно-политический феномен, гармонично вписанный в систему тоталитарного государства и приспособленный к обслуживанию его идейно-политических потребностей".

Однако это утверждение нельзя распространять на всю советскую историографию: конкретные примеры убеждают, что приоритет научности был неоспорим для многих ученых, хотя об этом мало говорилось публично. На фоне привычных, ставших дежурными фраз, типа: " Советские историки в своих работах обязаны опираться на единственно научную теорию марксизма - ленинизма, в частности, на указания Ленина и Сталина" (Из решения Ученого совета Института истории АН СССР от 29 октября 195 1 г.), постоянно возникали упоминания о "ложном академизме", "буржуазном объективизме" и так далее, за которыми в реальности скрывались отдельные грани научности.

Эта фраза в интерпретации рецензента (с рецензией на весь сборник статей в апрельском номере "Вопросов истории" за 1948 год выступил Г.Анпилогов) приобрела иное звучание: "Даже образцы гробов Петр заимствовал в Англии (? !), с серьезным видом утверждает А.И.Андреев". Так, приведенный в книге курьез, любопытный исторический факт был представлен как идеологическая ошибка.

Подверглось критике уважительное отношение Андреева и Фейгиной к трудам дореволюционных российских историков - в первую очередь С.М.Соловьева и М.М.Богословского - и современных им зарубежных исследователей. Андреев и Фейгина были обвинены в том, что они "...послушно следуют за своими буржуазными источниками, восхищаясь при этом высокой техникой и художественным стилем читаемых ими буржуазных историков". Резкое неприятие вызвала и исследовательская позиция историков, для которых "подлинная и действительная научность... заключается, главным образом, в богатстве фактического и документального материала".

Авторам статей было поставлено в вину использование документальных источников, содержание которых повлекло их к выводам, расходившимся с установившимися в советской историографии на тот момент трактовками, в которых петровские преобразования были обусловлены исключительно исторически-сложившимися условиями внутри России, исключая любые внешние заимствования и влияния.

IНельзя не сказать здесь и о том, что следование историческим источникам требовало от ученых не только научной добросовестности, но и решительности, поскольку соблазн бесконфликтного подбора цитат, обедняющих, а зачастую просто искажающих собственно документ, был весьма и весьма велик. Особенно сложно обстояло дело с изучением проблем истории XX века, советского общества в особенности, когда от историка требовалось наполнить конкретными фактами готовую схему, отбросив те из них, которые ей противоречили.

Путь от источника к истине был тернист, гораздо спокойнее было течение обратное - от истины в виде канонизированных положений марксизма к подтверждению ее документальными материалами. Противостояли такому упрощенному исследовательскому методу далеко не все историки, но и не каждый ему следовал.

Помимо "объективизма" имелся и еще один излюбленный ярлык: "ложный академизм". Суть его, как и "буржуазного объективизма", заключалась в следующем: речь шла о пресловутом забвен!ии партийности в исторических исследованиях. Буржуазным объективизмом грешили, главным образом, работы, посвященные отечественной и всеобщей истории конца XIX - XX вв., тогда как "ложный академизм" обнаруживался в исследованиях, описывающих более ранние периоды истории.

Таким образом, идеологизированная критика настигала работы, казалось бы, далекие от политических баталий современности. Обычно им вменялась в вину подмена научно-теоретического анализа описанием фактов, "замыкание ... в рамках узкоспециальных малоактуальных вопросов".

Академик С.Б.Веселовский постоянно выслушивал упреки в том, что "занимаясь десятки лет историей феодализма, он ... совершенно не пользуется широко известными работами классиков марксизма-ленинизма и их высказываниями по вопросам феодализма, иммунитета и т.п.".

Опубликованное в 1947 году исследование Веселовского "Феодальное землевладение Севере - Восточной Руси" (т. I, ч.1-2), построенное на скрупулезном изучении актового материала, одним из лучших знатоков которого он совершенно справедливо считался, было встречено резкой критикой. Причина такой оценки книги, которая объективно пополнила собой ряды фундаментальных исторических исследований, составлявших золотой фонд науки, заключалась в том, что в ней "...полностью игнорируются завоевания марксистской исторической науки и развивается враждебная марксизму-ленинизму концепция, объясняющая социально-экономические процессы с идеалистических позиций старой юридической школы".

Негодование рецензента (в данном случае это была академик А.М.Панкратова) вызвало и то обстоятельство, что книга СБ.Веселовского "...не только не встретила решительного отпора со стороны руководства Института истории, но и получила полное содействие для выхода в свет". О чем говорят подобные факты? Да еще раз о том, что многие ученые оставались учеными (а не бойцами "идеологического фронта") и оценивали свои труды и труды своих коллеппрежде всего по меркам научным, поэтому партийному руководству наукой приходилось их "контролировать" и "поправлять".

Какова же была реакция коллег-историков на подобные кампании критики? Не были исключением ситуации, когда исследователи, отважившиеся, вольно или игрою судьбы, нарушить сложившиеся каноны, получали пусть в большинстве случаев хотя и молчаливое, но одобрение научных коллективов (что вовсе не исключало, а подчас и добавляло административно-партийных неприятностей). Такая поддержка в официальных документах и речах обычно именовалась "опасной терпимостью к принципиальным ошибкам и явным рецидивам буржуазной идеологии в исторических исследованиях".

Жесткий идеологический пресс и научное творчество, по самой своей сути являясь антиподами, с неизбежностью вступали между собой в противоречие. Это было неизбежно, поскольку даже самая идеальная, но единственная идеологема не избавляла от подобной ситуации. Отсюда - постоянные нарушения "идеологических границ", без упоминания о которых не обходился ни один отчет о деятельности научных учреждений.

Обратимся, например, к отчету Отделения истории и философии АН СССР о научно-исследовательской работе за 1950 год. В нем констатировалось, что "в работе отдельных сотрудников в 1950 г. были вскрыты серьезные ошибки идеологического характера", среди которых был назван подготовленный к печати сборник документов "Национализация земли в РСФСР".

Составитель издания - Е.А.Луцкий - был обвинен в том, что "подошел к своим задачам редактора с позиций буржуазного объективизма и в целях "академической полноты" сборника включил в него ряд антипартийных документов". На этом основании сборник "был задержан дирекцией уже в производстве, что привело к необходимости рассыпать набор". Факт того, что издание было одобрено на всех стадиях обсуждения и подготовки его к печати, подтверждал существование в научной жизни исследовательской струи.

В послевоенные годы кардинально изменились идеологические установки в области решения проблемы присоединения к России нерусских народов и, соответственно, оценки их народных движений. Обратимся к стенограмме заседания Ученого совета Института истории АН СССР, посвященного обсуждению статьи "Правды" от 26 декабря 1950 г. "За марксистско-ленинское освещение вопросов истории Казахстана", которое состоялось 21 февраля 1951 г. В центре внимания оказались вопросы присоединения Казахстана к России и оценки национальных движений в нем.

Точка зрения на политику царского правительства в Казахстане, трактовавшуюся ранее как колониальную с позиций ее осуждения, и соответственно на признание прогрессивными и освободительными национальных движений (в данном конкретном случае - движения Кенесары Касымова) была изменена на противоположную. Ряду историков - М.П.Вяткину, А.М.Панкратовой, Н.М.Дружинину, А.П.Кучкину, М.В.Нечкиной, - участвовавших во время эвакуации в Алма-Ату в подготовке многотомной истории Казахстана, было указано на их "неправильную антимарксистскую оценку этого движения".

Особенно острая критика была направлена на монографию Е.Бекмаханова "Казахстан в 20-40-е годы XIX в." Ее обсуждение, вернее, осуждение в печати, а также в Институте истории АН СССР отразилось более чем в двух десятках статей, в заглавиях которых переплетались во всевозможных вариантах словосочетания "идеологическая работа" и "буржуазно-националистические извращения".

Сложная и неоднозначная научная проблема, политико-идеологическая заостренность которой требует особой исследовательской тщательности, была разрешена в центральных комитетах союзной и республиканской организаций ВКП(б). "Вестник АН КазССР" пестрит сообщениями из Президиума Академии наук республики о мероприятиях по реализации постановления Бюро ЦК КП(б) Казахстана от 10 апреля 1951 г., призванных нейтрализовать допущенный идеологический просчет. Один из главных виновников -Бекмаханов - выступает с покаянным заявлением, опубликованным во все том же "Вестнике АН КазССР" под заголовком "Справедливая критика".

Казалось бы, что принятая в исторической науке (точнее сказать, на историческом фронте) субординация - новая идеологическая трактовка, доведенная до сведения широких научных кругов через центральную партийную прессу (в данном случае -"Правду") и администрацию исследовательских центров, ее принятие и одобрение научными коллективами - соблюдена полностью. Так оно и было, и все же в выступлении председательствовавшего на Ученом совете Института истории АН СССР С.Л.Утченко прозвучала фраза, выбивавшаяся из такого порядка вещей.

Однако результат такой "свободы" научного творчества не замедлил сказаться. Трудно не согласиться со строками из письма академика П.Л.Капицы Н.С.Хрущеву, датированного 12 апреля 1954 г., что "...боязливое и холодное отношение наших ученых к новым фундаментальным проблемам не случайно. Оно связано с тем, что <...> ученого у нас запугивали, уж больно часто и много и зря его "били", и больше стало цениться, если ученый "послушник, а не умник"".

Осознание этих проблем пришло не со смертью Сталина, хотя многие из современных историков и публицистов склонны именно с этим событием связывать названные процессы. Но это - упрощенный взгляд на предмет, который приводил к отрыву возникших в годы оттепели перемен в духовной жизни общества от их предпосылок.

В качестве примера приведем выдержку из еще одного письма академика Капицы - на этот раз адресованное И.В.Сталину - от 30 июля 1952 г.: " ...Я лично, - писал Капица, -самую вредную форму аракчеевщины нахожу тогда, когда, чтобы исключить возможность неудач в творческой научной работе, ее пытаются взять под фельдфебельский контроль. Нелепо бояться неудач в творчестве, но еще нелепее наказывать за это", - убеждал он своего адресата. Не стоит пояснять, что под неудачами подразумевались не научно недобросовестные и незрелые работы. В области же гуманитарных наук, истории в особенности, неудачами особенно часто именовались исследования, не соответствовавшие идеологическим канонам.

Исследовательская политика в области советской исторической науки в первые послевоенные годы строилась, главным образом, на приоритете коллективных обобщающих изданий. На их подготовке были сосредоточены главные исследовательские силы. Продолжалась работа над многотомной "Историей СССР", 6-томной "Историей Москвы", была начата подготовка к созданию "Всемирной истории". Такое положение сдерживало монографическую исследовательскую деятельность, именно посредством которой в научный оборот вводится новый источниковый материал, что негативно сказывалось на общем развитии исторической науки тех лет (и на самих обобщающих

трудах).

Постепенно терял остроту кадровый голод. Был увеличен прием студентов наисторические факультеты вузов, шла активная подготовка ученых через аспирантуру. Оценивались не только исследовательские способности историков, но и степень их идеологической зрелости, на которую обращалось пристальное внимание. Ее повышению были призваны противостоять такие меры, как, например, предусмотренные в Постановлении Бюро Отделения истории и философии АН СССР " О кадрах Института истории АН СССР и Ленинградских учреждений Отделения" от 8 июля 1952 г.

В частности, "при подборе и утверждении новых сотрудников полнее изучать политические и деловые качества", "в целях повышения идейно-теоретического уровня научных сотрудников ... шире практиковать такую форму марксистско-ленинского образования, как учебу в Вечерних университетах марксизма-ленинизма", а дирекции Института истории было предложено " наблюдать заделом изучения марксистско-ленинской теории руководящими работниками Института".

IОднако такие и им подобные решения проблемы не снимали; все равно продолжали возникать научные вопросы, не укладывавшиеся в перечень одобренных отделом науки

ЦК трактовок. И хотя "цензура собственной головы" (не говоря уже о научной

администрации) побуждала историков обходить политически и идеологически

заостренные сюжеты или освещать их согласно традиции, творческий поиск и работу

мысли остановить было нельзя. В науку входило новое, послевоенное поколение

исследователей, условия формирования которого были иными, чем у "первого

марксистского". Именно оно со свойственным молодым исследователям пылом

восприняло идеи оттепели. Творчески настроенные историки получили возможность для

поиска ответов на вопросы, которые уже давно волновали исследователей.

 

В послевоенные годы такая дискуссионная линия продолжает укрепляться, совершенствоваться, хотя в 1949 г. новая идеологи­ческая истерия, связанная с борьбой с космополитизмом на дол­гий срок вновь резко исказила развитие исторической науки. Тем не менее в 1946 г. на страницах журнала «Вопросы истории» (на­следника «Историка-марксиста») развернулась дискуссия по ста­тье П.П. Смирнова о причинах образования Русского централизо­ванного государства. Автор связывал сдвиги в государственном развитии России с изменениями в области производства. Это вли­яло, по его мнению, на эволюцию производственных отношений, а опосредованно — на политическое устройство страны. Экономический детерминизм, упрощенное толкование марксистских положений, свойственные данной точке зрения, встретили возражение В.В. Мавродина, И.И. Смирнова, СВ. Юшкова, К.В. Базилевича, СВ. Бахрушина. Однако в целом дискуссия опиралась на жесткие марксистские конструкции и не вышла за пределы прежних представлений, оставляя за рамками все многообразие факторов, вли­явших на изменение государственного строя страны.

На следующий год в том же журнале состоялась дискуссия по статьям Е.И. Заозерской и НЛ. Рубинштейна о зарождении ка­питалистических отношений. Ученые полемизировали о времени и условиях перехода от мануфактурного способа производства к фабричному, о формировании рынка рабочей силы, времени и содержании промышленного переворота в России, об экономи­ческой политике правительства. Дискуссия на эту тему продол­жалась и в последующие годы, втягивая в свою орбиту все но­вых, в том числе молодых, ученых, привлекая большой конкрет­но-исторический материал.

Дискуссии о становлении феодализма в Древней Руси, обра­зовании Русского централизованного государства, генезисе капи­тализма в России, по существу, подготовили новую масштабную дискуссию о периодизации истории России, которую открыл журнал «Вопросы истории» в 1949 г. статьями К. В. Базилевича и Н.М. Дружинина. В дискуссии участвовала большая группа ис­ториков: как представителей старшего поколения, так и молодых медиевистов и исследователей истории России ХУШ-Х1Х вв.: А.А. Зимин, А.В. Предтеченский, Л.В. Черепнин, ВТ. Пашуто, В.И. Довженок, М.Ю. Брайчевский, И.И. Смирнов и другие⁴*. К.В. Базилевич обратился к истории русского средневековья и предложил его периодизацию, взяв за основу смену форм ренты. Естественно, что в ходе этой дискуссии встал вопрос о генезисе феодализма, о формационной принадлежности Древней Руси. Появилось понятие «дофеодальный период», относящееся к IX—X вв., что противоречило установкам Б.Д. Грекова на ранний феодализм на Руси. Н.М. Дружинин разработал свой вариант пе­риодизации «капиталистической формации», опираясь на такой критерий, как классовая борьба. Историк исходил из того, что классовая борьба согласно марксизму является движущей силой развития обществ, состоящих из антагонистических классов.

Ученые, участвовавшие в дискуссии, не поддержали К. В. Ба­зилевича. Предложения Н.М. Дружинина получили противоре­чивую оценку. Спорящие стороны предлагали и иные критерии: способ производства; изменения в сфере и базиса, и надстройки; внешнеполитические события; «кризисное состояние общества», заключавшееся в острейших противоречиях между производи­тельными силами и производственными отношениями, выливав­шихся в масштабные классовые схватки.

Дискуссия по проблемам периодизации «феодализма» и «ка­питализма» в России смыкалась с общим фронтом работ в этой области отечественной истории. Она как бы продолжала полеми­ку конца 30-х и второй половины 40-х гг. о соотношении рабо­владельческих и феодальных тенденций в истории Древней Руси, касалась проблем мелкотоварного производства как основы ма­нуфактуры, всероссийского рынка, наемного труда, роста горо­дов, развития городского хозяйства.

Практически в дискуссиях конца 40 — начала 50-х гг. все бо­лее и более очевидным стал поворот к социально-экономиче­ским проблемам дореволюционной России, генезису «феодализ­ма» и «капитализма». И в дальнейшем эти вопросы оставались в дискуссионном поле историков, стремившихся понять заданный основоположниками марксизма формационный урок.

Следует отметить, что характер дискуссий тех лет заметно из­менился в связи с политической кампанией против так называе­мого космополитизма. Любая неточность в формулировках мог­ила вести к обвинению историков в принижении исторического пути России, ее значения в мировой истории, а то и в откровен­ной русофобии. Понятно, что историки, недооценивающие син­хронное развитие России и стран Запада, рисковали попасть в число «безродных космополитов». Это, безусловно, повлияло на ход дискуссий по периодизации истории России, на разработку ряда ключевых социально-экономических проблем.

В 1951 г., вскоре после завершения экономической дискуссии, вышла в свет работа И.В. Сталина «Экономические проблемы со­циализма в СССР». В ней, как и в других выступлениях Сталина тех лет, ставились проблемы соотношения базиса и надстройки общества, которые оказали сильнейшее завораживающее влияние на историческую науку, в том числе на ход и характер историче­ских дискуссий. Так, в дискуссии о роли и месте товарного производства при феодализме вновь был поднят весь комплекс про­блем российского средневековья. А.М. Панкратова, М.В. Нечкина, В.К. Яцунский, Н.М. Дружинин, Л.В. Данилова, В.Т. Пашу­то, А. Г. Маньков, А.М. Сахаров, Б. Б. Кафенгауз, Е.И. Заозерская и другие участники дискуссии обсуждали проблемы развития всероссийского рынка и товарно-денежных отношений, их вли­яние на состояние и упадок феодализма как формационной си­стемы, роль городов и городского хозяйства в этом процессе, пе­рерастание ремесла в мелкотоварное производство. Активный обмен мнениями не сгладил противоречий. Назревала новая дис­куссия. В декабре 1954 г. в Институте истории АН СССР разго­релся спор при обсуждении доклада М.В. Нечкиной «О двух ос­новных стадиях развития феодальной формации (к постановке вопроса)»⁴⁹. В основу полемики снова были положены формационные марксистские -критерии. М.В. Нечкина полагала, что фео­дализм в России имел «восходящую» стадию, когда производст­венные отношения соответствовали характеру производительных сил, и «нисходящую», когда производственные отношения начи­нали тормозить развитие производительных сил. По мнению ав­тора доклада, XVI—XVII вв. были водоразделом между этими двумя стадиями. Участники дискуссии поддержали методологи­ческие поиски М.В. Нечкиной, но оспорили хронологические рубежи стадий феодализма, отнеся начало «нисходящей» стадии к концу XVIII и даже началу XIX в.

В первой половине 50-х гг. преобладали дискуссии о времени и формах процесса первоначального накопления. Большая группа России и странах Запада. Другие (Н.М. Дружинин, В.К. Яцунский, К.А. Пажитнов) считали, что в России под воздействием крепостнических отношений эти процессы были не только замедлены, но и искажены. I В «Очерках истории исторической науки» отмечалось, что серия дискуссий конца 40 — начала 50-х гг. в целом оставалась в рамках устоявшихся теоретических традиций, однако «смелость и широта в постановке теоретических проблем, характерные для раннего этапа развития советской историографии, в значитель­ной степени были утрачены»⁵⁰. Думается, что такая характери­стика не совсем точна. Конечно, смелость и широта дискуссий прошлых лет впечатляли, но лишь в том случае, если находить­ся на позициях дискутантов той поры, которые крушили своих научных противников, обвиняя их во всех политических грехах. Напротив, дискуссии послевоенного периода, содержавшие прежние концептуальные слабости (формационный догматизм, начетничество, увлечение цитатами, привязанность к трудам «классиков марксизма», почти полное абстрагирование от миро­вого историографического опыта), все же были «ближе к земле», к реальным историческим процессам, поскольку, пусть и одно­сторонне, марксистски детерминированно, все же обращались к реалиям, существующим в действительности: мелкотоварное производство, мануфактура, централизованное государство, об­щественные схватки. В дискуссиях участвовали серьезные иссле­дователи, за плечами которых был не один год работы в архиво­хранилищах страны, не одна солидная монография, основанная на свежих конкретно-исторических материалах. Если же и при­сутствовала определенная традиция в этих спорах, то она могла проявляться прежде всего в том, что историки не выходили из круга представлений, выработанных в ходе предшествовавшего развития науки. Бурно напирающий конкретно-исторический материал бился о глухой забор заезженных цитат, социально-экономического детерминизма «железных» формационных под­ходов. Возможно, это бесплодное топтание на месте, когда та­лантливые ученые, владевшие уникальным материалом, который они в 50-х гг. широко начали вводить в научный оборот, заведо­мо ставили себя в позицию идеологических приготовишек, в значительной степени ослабляло эффект проводимых дискуссий.