Главная | Обратная связь

Концерт Л. Утёсова в Кремле

В 1936 г. экипаж Чкалова совершил беспересадочный пере­лёт до острова Удд.

В честь героев-летчиков был устроен правительственный прием. На него пригласили Утёсова с его оркестром. Из их сорока пятиминутного выступления и должен был состоять торжествен­ный концерт.

За кулисами к Утесову подошел Ворошилов и сказал: - Вы играйте на всю железку, а то тут о вас ходят дурные слухи. Утёсов, естественно, согласился. Особый восторг аудитории вызвала весьма сентиментальная песенка с незатейливым сюжетом: ивы смотрят в реку, как мы с тобой когда-то, теперь я без тебя грущу у реки.

Этой немудреной песней Сталин был потрясен и аплодиро­вал стоя. Присутствовавшие последовали его примеру. Эстрада находилась в углу Грановитой палаты. Вдоль стены шел длинный стол, в центре которого сидел Сталин, по обе стороны от него члены Политбюро, а напротив Чкалов и его экипаж. В зале стояли столы для гостей, среди которых было много летчиков.

Все хлопали, глядя на Сталина, определяя по нему меру ру­коплесканий, так как Сталин хлопал долго и энергично, началась овация. Тогда Утёсов повторил песню.

Сталин опять встал и долго хлопал, а за ним все остальные. Песня прозвучала в третий раз. Затем к Утёсову подошел Воро­шилов и попросил его исполнить блатную песню «С одесского кичмана бежали два уркана».

Утёсов ответил:

- Мне запрещено петь эту песню с эстрады.

- Кем?

- Одним из руководителей комитета по делам культуры това­рищем Млечиным.

- Ничего, пойте, - ответил Ворошилов, - товарищ Сталин вас просит.

Утёсов спел. Теперь в восторге были летчики. Они бурно ап­лодировали, и Сталин их поддержал. Утёсов исполнил песню на «бис».

Через несколько дней Утёсов встретил Млечина и сказал ему:

- Вы знаете, я тут на днях выступал с концертом и спел «Одесского кичмана».

- Как! Я же запретил вам петь эту уголовную пошлятину! Я же предупреждал, что за нарушение закрою вам дорогу на эстраду! Запрещаю вам выступать полгода...

-Товарищ Млечин, меня очень просили спеть эту песню!

- Кто смел просить? Какое мне дело до этого? Я же вам за­претил!

- Меня просил товарищ Сталин. Ему я не мог отказать. Мле­чин побелел.

- Что за глупые шутки! И быстро ушел.

Приём

Сталина я видел близко всего два раза: один раз у Горького на Спиридоньевке, другой раз в Кремлевском дворце на приеме писателей», - рассказывал Е. Габрилович, писатель, сценарист. Приемы там, во дворце, происходили в Георгиевском зале. Стоя­ли длинные столы, где ужинали писатели, а перпендикулярно к ним, отгорожено - короткий правительственный стол. Обычно оттуда, с правительственного, звучал первый тост, а отсюда от­ветные благодарности. В тот же вечер правительство, подведя черту трапезе и директивам, вышло от отгородки и смешалось с литераторами. Пришел и Сталин, свойский, открытый, шутливый и. я бы даже сказал, простодушный в своем френче и сапогах.

И подумать, случилось так, что я нежданно-негаданно ока­зался вплотную со Сталиным. Один из именитых писателей, стремясь придать своей встрече с вождем еще более близкий, сердечный, я бы даже сказал, родственный гон (а это было нема­ловажно перед лицом клубившихся тут же собратьев), с заботой и бережливостью спросил:

- Как ваше здоровье, Иосиф Виссарионович? Говорят, вы болели?

Сталин вдруг смолк. Срезал какую-то свою шутку. Оборвал смех. Помолчал. Вынул трубку изо рта. Опять помолчал. Потом поднял глаза на того, кто спрашивал о его самочувствии. И я уви­дел близко эти глаза. Мне повезло: не думаю, чтобы многие ви­дели их так рядом, вплотную. Да, это были глаза!

- Я бы на вашем месте позаботился о своем здоровье, това­рищ! - холодно сказал Сталин и отошел в загородку.

Мы замерли. Сочинитель, что спрашивал, тоже застыл. И с год или два после этого не ведал покоя и допытывал всех - род­ных, друзей, знакомых, соратников по наградам и славе, - в чем значение этих слов: «Позаботился о своем здоровье». Где скры­тый их шифр? Что предвещают они? Немилость, расправу? Арест? Лубянку? Лесоповалы, зоны, карцеры? Смерть?

И каждый, кого он спрашивал, толковал сей ребус по-разному. Но никому не пришло на ум, что это, возможно, всего лишь действительная забота о самочувствии писателя, которого (внятно или невнятно) знает страна.

Однако на всякий случай его перестали печатать. Впрочем, этот оплошавший писатель жил долго и помер своей смертью...