Главная | Обратная связь

Материалы приводятся по книге Т.П. Батуриной «И сердце и интеллект». — Ставрополь, 1973. Глава «Горький и Кавказ»

 

Родина никогда не бывает для человека только местом, где он родился. Естественно, что Кавказ, родина горьковского романтизма, стал как бы своеобразным эстетическим мерилом, призмой, сквозь которую писатель, не приемлющий капиталистическую действительность, взглянул на мир.

Не случайно именно кавказская природа выражала мироощущение автора наиболее определенно. Сам облик Кавказа, величественные горы с недоступными вершинами, мрачные, бездонные ущелья, горные потоки, необозримое море создавали в восприятии писателя образ стихийной, могучей, непокорной силы. Горький не раз называет природу Крыма «ласковой» («Два босяка»), говорит о земле, «ласкаемой морем», о «тихом и ласковом шуме волн» («Мой спутник»), о том, что «волны звучат так ласково», а «горы важно задумчивы» (вступление к «Песне о Соколе») и т. д. «Ласковой» крымской природе противопоставляет он мятежность, суровость, величие Кавказа, те особенности его природы, за которые четверть века спустя он сравнит силу народа, которую ничем нельзя одолеть, с горами Кавказа.

Герои его ранних рассказов Лойко Зобар, Сокол, Данко, Мальва, Челкаш смелы, свободолюбивы, горды, их невозможно отделить от причерноморской природы. Это стихия, часть которой они составляют. Она выражает их существо, так же как они выражают ее. Солнечная яркость этого мира, утверждающего культ свободы человеческой личности, для Горького в 1890-е годы стала критерием прекрасного, гуманного, разумного.

О встрече Горького с Кавказом осенью 1891 г. говорится в рассказе «Мой спутник» (1894 г.). Здесь, как и в других романтических произведениях Горького, природа не только фон, она принимает участие в том споре о жизни, который был начат писателем с первых шагов его деятельности, как столкновение творчества и паразитизма, человеколюбия и эгоистической жадности потребителей, горения и гниения. Со временем он получает воплощение в «Матери», «Врагах», «Деле Артамоновых», «Егоре Булычеве», «Жизни Клима Самгина».

Кульминационный момент рассказа «Мой спутник», морской переход из Крыма на Кавказ, буря на море, в которую попали автор-рассказчик и его спутник, т. е. романтическая встреча с Кавказом, воспроизводится как разгул стихии, «дикой, грозной».

«Волны заглядывали к нам через борта и сердито шумели; чем дальше выносило нас в пролив, тем они становились выше. Вдали слышался уже рев, дикий и грозный...

...Казалось, что пространство гневной воды не имело границ. Ничего не было видно, кроме волн, летевших из мрака... Без надежды в сердце, охваченный злым отчаянием, я видел вокруг только эти волны с беловатыми гривами, рассыпавшимися в соленые брызги, и тучи надо мной, густые, лохматые, тоже были похожи на волны... Я понимал лишь одно: все, что творится вокруг меня, может быть неизмеримо сильнее и страшнее, и мне было обидно, что оно сдерживается и не хочет быть таким».

И далее раздумья рассказчика о мужественных одиночках-борцах как бы завершаются и получают совершенно определенный смысл в образе мощного движения природы.

«Я сидел рядом с ним и смотрел в море.

Оно жило своей широкой жизнью, полной мощного движения. Стаи волн с шумом катились на берег и разбивались о песок, он слабо шипел, впитывая воду.

...Ни одной капли не пропадало бесследно в этом титаническом движении водной массы, которая, казалось, воодушевлена какой-то сознательной целью и вот — достигает ее этими широкими, ритмическими ударами. Увлекательна была красивая храбрость передовых, задорно прыгавших на молчаливый берег, и хорошо было смотреть, как вслед за ними спокойно и дружно идет все море, уже окрашенное солнцем во все цвета радуги и полное сознания своей красоты и силы...».

Пейзаж в раннем творчестве Горького — одно из основных средств романтической символики, в которых воплощались мятежные устремления автора.

Характерно, что близкие его духу особенности кавказской природы переносит Горький в тот условный мир, что возникает в его легендах (гроза в легенде о Данко, «седой и сильный» поток, падающий, «сердито воя», в море, волны, бьющиеся о камень «печальным ревом», в «Песне о Соколе» и т. д.) Эта гордая и мрачная природа, сопутствующая ярким и необычным героям, контрастна пейзажу той части рассказа, что представляет собой как бы вступление к легенде. Там возникает картина умиротворенной «ласковой» природы Крыма, где писатель услышал легенды из уст старухи Изергиль или чабана.

Новое обращение Горького к старым кавказским впечатлениям относится к 1910-м годам, когда писатель, уже создавший классические произведения, снова и снова размышляет о судьбах народа: «Сказки об Италии», «По Руси», Окуровский цикл…

«Надо звать к жизни, надо ясно почувствовать и осознать свою связь с природой...», — писал Горький в 1912 г. Г.А. Вяткину.

Связь с природой он понимал как активное воздействие на все формы человеческих отношений, препятствующих ее удобному и праздничному устройству.

Особенно привлекают писателя те уголки природы, в которых ее богатство и щедрость ярче, заметнее. Яркость, колоритность таких уголков земли позволяла значительнее, пафоснее выразить мысль о необходимости социальных преобразований, чтобы жизнь людей соответствовала тому богатству, что не скупясь готова дать им земля. Кавказ занимает в решении этой задачи особое место. В 1905 г. Горький писал о Кавказе: «Я так горячо люблю эту прекрасную страну, олицетворение грандиозной красоты и силы, ее горы, окрыленные снегами, долины и ущелья, полные веселого шума быстрых певучих рек, и ее красивых, гордых детей».

В цикле «По Руси» из одиннадцати рассказов, написанных в Италии, шесть объединяются единым образом могучей и прекрасной кавказской природы.

Да и в других рассказах, не связанных с кавказскими впечатлениями, где иной колорит и иные пейзажи, возникает временами мотив красоты земной, звучащий контрастно человеческим характерам, стремлениям людей, живущих тусклой обывательской жизнью. «Разве для таких людей дана прекрасная земля?» — говорит писатель в рассказе «Губин».

Во многих рассказах имеется точное указание, где именно происходит действие («Это было... между Сухумом и Очемчирами, на берегу реки Кодор, недалеко от моря», — говорится в рассказе «Рождение человека». Место действия рассказа «Калинин» — между Новым Афоном и Сухумом, рассказа «Покойник» — на берегу реки Сагайдак и т. д.). И в то же время конкретное описание совершенно определенной местности превращается часто в образ-символ, в апофеоз жизни на земле, которая должна быть так же прекрасна, как природа.

Шесть рассказов, объединенных образом Кавказа, — это галерея народных характеров, создавших вкупе образ мудрого и человечного народа, в великих муках ищущего дорогу к счастью.

В этих рассказах природа становится контрастным фоном, на котором совершаются трагедии, страшные своей обыденностью и повторяемостью («В ущелье», «Женщина», «Покойник»).

Картины кавказской природы становятся образным выражением мысли писателя о народе как носителе жизни и лучших человеческих качеств: мудрости, человечности, физической и духовной красоты, устремленности в будущее, — которые «невозможно подавить никакими силами, как невозможно обработать в кучу глины гранитные горы Кавказа»…

Женщина, родившая сына («Рождение человека»), Татьяна («Женщина»), Марья и ее спутник («Едут»), Павел Силантьев («В ущелье»), Василь («Покойник») — это незаметные труженики на земле. Но именно в них таятся те прекрасные и великие силы, что присущи народу, делающие его могучим и бессмертным. В них писатель видит лучшую часть природы, неразрывно с ней связанную, — они ей дети. «Эка силища звериная!» — восклицает он восхищенно, видя женщину, только что родившую сына и уже готовую идти дальше в поисках работы («Рождение человека»). Здоровый, литой народ, обожженный жаркими ветрами, просолевший в горькой воде моря, бородатое, «доброе зверье», — любовно говорит писатель о рыболовах, верхневолжских мужиках («Едут»).

Пейзаж в рассказе «Покойник» вырастает в образ-символ, славящий труженика, преобразующего землю, «простого человека, незаметного в людях».

«Возникает странный образ: по степи, пустынной и голой, ходит кругами, все шире охватывая землю, огромный, тысячерукий человек, и, следом за ним, оживает мертвая степь, покрываясь трепетными сочными злаками, и все растут на ней села, города, а он все дальше по краям идет, идет, неустанно сея живое, свое, человечье.... Я знаю, что умер маленький, обычный человек, но — думаю обо всей работе его, и она мне кажется поражающе большой...».

Подобный смысл имеет и величавый образ Кавказа в рассказе «Рождение человека». Рождению маленького орловца предшествует песнопение в честь природы-созидательницы.

«...Я вижу, как длиннобородые седые великаны, с огромными глазами веселых детей, спускаясь с гор, украшают землю, всюду щедро сея разноцветные сокровища, покрывают горные вершины толстыми пластами серебра, а уступы их — живою тканью многообразных деревьев, и — безумно красивым становится под их руками этот кусок благодатной земли». Природа, гордая непокорная стихия, полна созидания, она щедро дарит свои богатства людям. Этот мотив объединяет все кавказские пейзажи. «Море строгают невидимые столяры тысячами фуганков» — «белая стружка шурша бежит на берег». Ветер «вносит» землю в плотную тьму, земля «задыхается от усталости», «степь точно шелками вышита». Шхуна режет море «острым носом, как плуг землю». О бурном море говорится — «точно расплавленное стекло буйно кипит в огромном котле».

Эти почерпнутые из арсенала человеческого труда сравнения и метаморфозы органично входят в общую картину вечно движущейся, бессмертной природы, апофеоз которой создан в рассказе «Женщина», где рамки земного мира раздвигаются и возникает образ вселенной. «Летит степью ветер и бьет в стену Кавказских гор; горный хребет — точно огромный парус, и земля — со свистом — несется среди бездонных голубых пропастей»... «Так ясно чувствуешь бег земли в пространстве, что трудно дышать от напряжения в груди, от восторга, что летишь вместе с нею, красивой и любимой. Смотришь на эти горы, окрыленные вечным снегом, и думается, что за ними бесконечно широкое синее море и в нем гордо простерты иные чудесные земли или просто — голубая пустота, а где-то далеко, чуть видные в ней, кружатся разноцветные шары неведомых планет — родных сестер моей земли...».

Несколько позже в предисловии к роману Л. Андреева «Сашка Жегулев» Горький писал: «Наш мир, наше хозяйство, наш дом — земля; все другие планеты и системы миров пока еще вне нашего влияния. Но на земле мы могли бы устроиться очень удобно, весело и празднично, если б научились более внимательно относиться друг ко другу и поняли, что самое удивительное, самое величественное в мире — Человек». И в статье «О борьбе с природой» (1931 г.) — «Земля должна быть достойна человека, и для того, чтоб она была вполне достойна его, человек должен устраивать землю так же заботливо, как он привык устраивать свое жилище, свой дом».

После Октябрьской революции, в конце двадцатых, в тридцатых годах, рождается в его эстетике понятие «второй природы», т. е. природы, творимой человеком, его руками и его разумом, «материальной и духовной культуры».

В советский период, в цикле очерков «По союзу Советов» новое осмысление получает Кавказ. Горький видит во время своей поездки 1928 г. край, преобразуемый силой разума и труда людей. Эта титаническая работа настолько восхищает его, что становится первейшим объектом его творчества, вытесняя непосредственные описания природы. Они становятся скупее, их заполняют приметы новой жизни, нового быта.

Рисуя великолепную картину озера Гокча — «Развертывается грандиозное синее зеркало озера Гокча, — точно кусок неба, который опустился на землю между гор», — писатель тут же сообщает, что «озеро богато рыбой, больше других — лососью», что «производится интересный опыт: в синюю воду Гокчи пустили 15 миллионов мальков сига из Ладожского озера и уверенно ожидают, что сиги приспособятся к жизни в этом бассейне на высоте почти 2000 метров».

Об Эривани, «сером каменном городе на фоне хмурой массы среброглавого Арарата, в шапке красноватых облаков», говорится, что он заключен «в клетку строительных лесов, на которых муравьиные фигурки рабочих лепят новые здания как будто непосредственно из каменной массы библейской горы». Кавказский пейзаж теряет характер символики, выступая в своей естественной красоте, которая воспринимается как реальное качество природы… Горький решительно поставил красоту, творимую человеком, выше красоты природы.

«Энергия человека, — писал он, — тоже создается природой, разум человека — ценнейшая, самая мощная из всех сил, — сила, которая, подчиняя своим социальным интересам и целям все остальные энергии природы, преобразует ее сообразно этим интересам и целям».

Создавая характеры своих героев в их социальной конкретности, Горький в критерии человеческой ценности включал и отношение к природе естественной.

Склонный к резким контрастам, Горький различал «две формы жизни: гниение и горение», две формы отношения к ней: отношение пассивных, безразличных, трусливых и отношение деятельных, мужественных, щедрых. Активность, направленная на осмысление и преобразование действительности, представлялась Горькому высшим проявлением человечности.

Приводя слова Гете: «В деянии начало бытия», — Горький пояснял их далее: — «Очень ясная и богатая мысль. Как бы самосильно является из нее такой же простой вывод: познание природы, изменение социальных условий возможно только посредством деяния».

Еще в рассказе «Мой спутник» восприятие разгулявшейся стихии кавказской природы у Шакро и рассказчика совершенно различно. Восхищение, которое испытывает автор, непонятно Шакро, оно вызывает его издевательства и смех. Сам он был способен только на животный страх перед силами стихии. Структура рассказа, постоянный параллелизм психологических наблюдений и картин природы позволяют видеть в частном проявлении ужаса перед разбушевавшейся стихией отражение общего состояния психики героя, его социального паразитизма. «Я нэ умею работать!», — это признание, основной лейтмотив образа — уже тогда было для Горького признаком внутреннего угасания, загнивания.

В рассказе «В ущелье» («По Руси» — 1910-е годы) сталкиваются два человеческих типа. Василий (он же Павел Силантьев), ищущий, думающий человек, не согласный с существующими условиями жизни, тонко чувствует природу, ему импонирует все, что видит он вокруг себя. Он любит бродить в горах и оценивает все окружающее: «реку, горы, небо» сочным, круглым словом: — Славно!

У солдата, другого персонажа рассказа, представляющего полную противоположность Василию, брюзгливого, равнодушного ко всему на свете охранителя порядка, Кавказ вызывает только реплики: «Нагромоздил господь...» или «Лихорадки, наверно, живут здесь здоровенные...». Отношение к природе Кавказа служит здесь точной характеристикой психики героя.

Подобная функция кавказского пейзажа в психологической характеристике получает полное развитие в «Жизни Клима Самгина». Отношение к природе Кавказа служит средством выявления эстетической слепоты и эмоциональной бедности духовного мещанина, неспособного не только принять и осмыслить, но даже и увидеть вечное, неостановимое движение жизни в ее борьбе, в ее стремлении к совершенству. Основная стихия самгинской психики — равнодушие к жизни, неподвижность, бездарная толчея в мире чужих мыслей, в «системах фраз». Отвращение к движению и изменению жизни во всех ее проявлениях сказывается на глубоко неприязненном отношении героя ко всем потрясениям в природе, к буре, грозе, которые всегда, нарушая размеренное течение мыслей Самгина, ломают их видимую последовательность, обнажают его пустоту, тщательно скрываемую от других и от себя. Гроза, воспринимаемая как самораскрытие природы в ее главном проявлении, сопутствует самораскрытию героя. Именно в одну из таких минут он подумал: «В сущности я бездарен».

Образ Кавказа органически вплетается в сложную систему образов, характеризующих природу, живую, действующую, развивающуюся. Горький приводит многих героев эпопеи, в том числе и Самгина, на Кавказ.

Ощущение страха перед природой достигает здесь большого напряжения. Весь пейзаж окрашен именно этим настроением героя. Здесь в душу Самгина заползает «детский, давно забытый страшок», ему кажется, что он «попал в какой-то прозрачный мешок, откуда уже не сможет вылезти». Тишина здесь «каменная», Терек бормочет «зловеще». «Величественно безобразные нагромождения камня раздражали Самгина своей ненужностью, бесстыдным хвастовством, бесплодною силой своей». Отношение Самгина к природе Кавказа наиболее определенно выражено в его словах: «Встряхнуть бы все это, чтобы рассыпалось в пыль».

Через все творчество Горького проходит образ Кавказа, приобретая в разные исторические периоды новые оттенки, но оставаясь в одном неизменным. Он был всегда для художника воплощением живой преобразующей силы природы, венцом которой стал человек.

 

*** *** ***

 

Владимир Владимирович Маяковский выступал в группе кавминводских городов, мощно подчиняя себе аудиторию, создал стихи на кавказскую тему (напр., «Тамара и демон», «Баку», «Владикавказ — Тифлис» и др.). В. Каменский выступал в Пушкинской галерее Железноводска с лекцией о футуризме. Группа футуристов В. Каменский, Д. Бурлюк, В. Хлебников, А. Крученых провели литературный концерт.

В книге Александра Серафимовича Серафимовича «Железный поток» отражен поход Таманской армии по Ставрополью в октябре 1918 года. Герои его прошли через Невинномысскую, Темнолесскую, Татарскую станицы и через Ставрополь. И хоть сейчас вырабатываются новые подходы к значению гражданской войны и вообще к классовым сражениям той эпохи, но книга Серафимовича — безусловно, документальное свидетельство той страшной поры.

Сергей Александрович Есенин, посетив Пятигорск, более всего был впечатлен лермонтовскими местами, что было естественным при его преклонении перед талантом великого русского поэта. Сами же предгорья не пробудили в нем восторга. Как считает Л.П. Егорова, это объясняется общим самочувствием поэта, который в это время глубоко переживал душевный кризис и предчувствовал собственную трагедию. «Сегодня утром мы из Кисловодска выехали в Баку, и, глядя из окна вагона на эти кавказские пейзажи, внутри сделалось как-то тесно и неловко. Я здесь второй раз в этих местах и абсолютно не понимаю, чем поразили они тех, которые создали в нас образы Терека, Казбека, Дарьяла и все прочее. Признаться, в Рязанской губернии я Кавказом был больше богат, чем здесь». Дорога на Кавказские Минеральные Воды подарила Есенину у станции Тихорецкой незабываемое впечатление: в неравное состязание с поездом вступил жеребенок, за которым путешественники наблюдали из окна вагона. «Надрываясь от крика, размахивая штанами и крутя своей кудлатой головой, Есенин подбадривал и подгонял скакуна. Версты две железный и живой конь бежали вровень, — вспоминал Мариенгоф. — Потом четвероногий стал отставать, и мы потеряли его из виду. Есенин ходил сам не свой…». «Эпизод для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень много, — писал Есенин. — Конь стальной победил коня живого. И этот маленький жеребенок был для меня наглядным, дорогим, вымирающим образом деревни…».

 

Милый, милый, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Неужель он не знает, что живых коней

Победила стальная конница?

 

По дороге из Кисловодска в Баку Есенин завершает поэму «Сорокоуст», откуда приведены эти строки. (См.: Егорова Л.П. Сергей Есенин // Русские писатели на Северном Кавказе. Ставрополь, 2007).

Алексей Николаевич Толстой в 1928, 1932, 1938 годах отдыхал в Кисловодске, выступал на литературных вечерах. Но главная его причастность к региональной литературе, которая должна расцениваться не только как литературный факт, но прежде всего как публицистическое выступление — создание очерка «Коричневый дурман» о преступлениях фашистов на Северном Кавказе. Очерк был создан по результатам расследования гитлеровских злодеяний Государственной чрезвычайной комиссией, образованной для этой цели на Северном Кавказе.

 

****************************

 

ЧАСТЬ V. ЛИТЕРАТУРА ЭМИГРАЦИИ

 

ИЛЬЯ ДМИТРИЕВИЧ СУРГУЧЕВ (1881—1956)

Примечательным явлением литературной жизни Ставрополья можно считать творчество Ильи Дмитриевича Сургучева. Сам писатель своей первой серьезной публикацией считал повесть «Из дневника гимназиста», опубликованную в газете «Северный Кавказ» в сентябре 1898 года под псевдонимом И. Северцев.

В «Ставропольском хронографе» за 1996 г. мы находим подтверждение факта, что «литературная биография Сургучева началась еще в студенческие годы с публикаций очерков и рассказов в газете «Северный Кавказ». В доме Сургучева на Ясеновской собирались журналисты, читали свои произведения Коста Хетагуров, Леонид Пивоваров, Евгений Третьяков. Здесь родилась идея издания первого на Ставрополье литературно-художественного сборника «Наш альманах».

Из всех писателей эпохи серебряного века И.Д. Сургучев имеет к литературе Ставрополья наиболее близкое отношение. Он не только родился в Ставрополе, но и прожил здесь много лет, испытывая постоянно трогательную любовь к своему городу. Эмигрировал он после совершения Октябрьской революции, которую осознавал как катастрофу, разрушившую возможность свободного творчества. Это произошло в 1922 году. Жил в Праге, Париже. В Париже и умер, похоронен на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. В некрологе, опубликованном парижским журналом «Возрождение», говорилось: «…Их было семь… Бунин, Зайцев, Куприн, Мережковский, Ремизов, Сургучев и Шмелев… Семь было с нами в изгнании, которые представляли собой русскую литературу и были духовными наследниками Толстого, Достоевского, Чехова. Семеро… ушли в неведомое…».

Уже в первых литературных опытах Сургучева ощущается влияние А.П. Чехова и Горького. Горький видел в Сургучеве талантливого писателя, «относящегося к литературе с тем священным трепетом, которого она — святое и чистое дело — необходимо требует». Печатался под псевдонимами Феникс, И. Северцев, И.С.

С городом Ставрополем связана почти вся жизнь писателя вплоть до эмиграции. На страницах его произведений мелькают названия ставропольских улиц, описаны подлинные события истории города, традиции ставропольцев, их особые, благодаря пестрому этническому составу, быт и нравы. Ставропольские дороги героев писателя легко узнаваемы, они и сейчас кое-где сохранили приметы старого города — особенно бульвар (бывший Ермоловский), триумфальная арка в его начале, Крепостная горка, где раньше возвышался собор.

Психологизм и лиричность стиля в произведениях И. Сургучева сочетаются с традиционным для классической русской литературы неприятием бездуховности и пошлости, повседневной мелочности и корыстности интересов людей, особенно заметных в провинциальном быту в силу того, что эти качества здесь являются массовыми и обыденными, практически традиционно общепринятыми. О.А. Лоткова указывает на весьма любопытное в этой связи, хранящееся в крайгосархиве дело Ставропольского окружного суда «По обвинению И. Сургучева по ст. 1040». И.П. Меснянкин и Н.К. Глущенко жаловались на И. Сургучева в том, что он оскорбил их достоинство, напечатав в «Северном Кавказе» за 15 мая 1911 года заметку «Говорят». Через несколько месяцев после разборки жалобы Сургучев написал пьесу «Торговый дом», сюжет которой навеян подлинными событиями, происшедшими в доме купца Меснянкина, большого самодура и в то же время ценителя искусства. Дело было закрыто из-за того, что срок для возбуждения его по нарушениям постановления в печати составил один год.

Во время гражданской войны Сургучев сотрудничает в ОСВАГе Добровольческой армии, печатается в донских и крымских периодических изданиях, осуждая всякое проявление бессмысленного насилия и ужасы гражданской братоубийственной войны.

Имя нашего земляка И. Сургучева хорошо известно российскому читателю, в последнее время его произведения стали объектом глубокого научного исследования филологов, краеведов, ученых. Наследие И.Д. Сургучева получило широкую огласку, напечатано множество научных трудов, проливающих свет на белые пятна биографии писателя.

В творческом наследии Сургучева достаточно большое количество произведений, отличающихся индивидуальным стилем и проблематикой. Это писатель, сочетающий хорошую классическую традицию с собственным взглядом на жизнь, где немалое место принадлежит идеям, порожденным его литературными связями и местопребыванием в городе, который, не будучи близок к столицам, сосредоточил в себе истоки собственной почвы, свою поэзию, свое малое-великое, без особенных претензий, но в тоже время необычайно фундаментальное, органичное, не случайное. Все, что здесь происходило, не было привнесено искусственно, все внешние притоки перерабатывались и изменялись под действием этой органичности, потому что все, что здесь происходило, не могло происходить иначе — диктовала Кавказская война, диктовала пограничность, диктовала провинциальная мягкость и простота, диктовала природа с ее неожиданным уютом, соседствующей экзотикой, диктовали курорты. Люди здесь отличались своим общим лицом, хотя и не теряли своей индивидуальности. Здесь можно было почти совсем бездельничать, но и накопить столько внутренней энергии, что она могла подготовить самые неожиданные действия, тем более, что и в обстоятельствах этого провинциального бытия неожиданность потенциально присутствовала всегда. Вот эти особенности и были для Сургучева живым творческим питанием. В его произведении «Губернатор» (который часто именуют повестью, исходя из первоначального наименования при жизни Сургучева, хотя на самом деле по эстетическим признакам это скорее роман) такие черты налицо. Это роман о Ставрополе, о ставропольском губернаторе (четко прорисованы черты прототипа Никифораки), о других лицах, очень напоминающих реально живших людей (ротмистр Клейн — ротмистр Фридрихов, архиерей Герман — архиерей Агафадор), здесь ставропольские улицы, ставропольский храм на горке, бульвар, «разрубивший мечом улицу пополам», предместья, мостовые, губернаторский дом, даже дом полицмейстера, где «когда-то проездом на Кавказ жил три дня Пушкин». Здесь «остатки былой крепости с амбразурами, в которых теперь вместо пушек были фонари», здесь описание осенней ярмарки. Здесь соломенные шторы на окнах, сервиз, купленный в Венеции, смазанные салом сапоги, завитая вьюнчиками, «цветами раннего прохладного утра» терраса и везде цветники. Здесь устоявшийся и всем знакомый быт. Действие происходит медленно и вяло, кажется, все в полудреме или в воспоминании, все одно и то же. Но автор умело соблюдает меру. В провинциальной скуке происходят трагедии, живут философские вопросы, прорастают народные корни, ведутся светские интриги, возникает неповторимая история женщины и, наконец, развивается судьба человека, осознавшего неправедность своей жизни.

Система романа строится на переплетении в жизни одного человека, обозначенного наименованием «губернатор», нескольких жизней, в сущности, совершенно различных, но тем не менее совмещенных в одной человеческой оболочке. Он — губернатор, администратор, функционер, всю жизнь выполняющий свои обязанности, как положено, как это делают все штатные губернаторы, т. е. наводит порядок, понимаемый как подавление личности, стоит на страже закона, что соответствует беззаконию, видит себя первым и самым важным человеком в губернии, отягощенным грузом административной ответственности, а значит, обесценивающим в своих глазах всех остальных людей. С другой стороны — в губернаторе странным образом существует очень добрый, по-своему привлекательный человек, чей образ создан сложными приемами психологизма. Синтез динамичных внутренних монологов, внутренней диалогической системы с архетипическими мотивами дома, лестницы, неба, дороги и т. д. еще больше укрупняет образ, переводя его из реалистически детерминированного повествования в символико-философское. Сюжет строится в диалоге автора и героя, который прямо не обозначен, но очень последовательно ведет повествование. Авторская позиция порой кажется замещенной позицией персонажа, который постепенно приближается к точке зрения автора. В историю героя ретроспективно включаются эпизоды смерти, оставшиеся в его памяти. Воспоминания о совершенном им во время крестьянского бунта убийстве, о смерти знакомого полицмейстера, потрясение от смерти дочери, наконец, осознание приближающейся собственной смерти идут в параллели с воображаемыми картинами своей смерти и тех реакций на нее, которые неизбежно должны последовать. Движение от смерти воображаемой к смерти реальной, по существу, составляет подлинный романный сюжет, сюжет человеческого очищения, сюжет перехода от истин ложных к истинам настоящим, сюжет прозрения. В главном герое происходит осознание порочности все прежней жизни, прожитой в определившихся рамках общественного детерминизма, и открывается высшая, духовная истина: «Ходите достойно звания вашего», где звание — не губернатор и даже не отец, а — человек в высшем смысле этого слова, человек, смыслом существования которого должна быть духовная чистота и стремление к высокой точке нравственного закона.

Созданию глубокого, противоречивого и жизненно верного типа личности способствует и система «двойников» губернатора: духовно чистого, любящего и преданного слуги Свирина и палача-садиста, грубого, но необходимого для власти убийцы Пыпова. Тот и другой есть в губернаторе, тот и другой мучают его. Но не так, как у Достоевского, где «двойники» обретают мистический смысл. В романе Сургучева они живут совершенно самостоятельно и реально, без намеков на сходство, и только обострившееся сознание губернатора обрекает его на признание в себе этих двух начал.

Не найдя ничего более адекватного открывшейся ему истине, губернатор едет открывать тюрьму. Люди не дают ему этого сделать и (в который раз в России!) объявляют его сумасшедшим. Мотив смерти, окрашивающий образ губернатора в особые духовно-психологические тона, в итоге приводит к мотивам, обозначающим высший смысл человеческого бытия. Психологическая напряженность соотнесена с тем, насколько трудно, почти невозможно понять открывающийся в окне свет и колокольный звон, вызывающие ассоциации с бесконечностью бытия. Отвергая свое губернаторство, герой оставляет себе человечность.

Роман на первый взгляд прост. Реалии места и времени, исторически и географически легко узнаваемые, реалии Ставропольской губернии рубежа веков создают видимость документализма и беллетризованности произведения. Но за этой видимостью обнаруживается философская глубина, многослойность образной системы, жанровая синтетичность. Роман Сургучева «Губернатор» — пример высокой культуры, обусловленной коренными, глубинными традициями духовности, не имеющими региональных границ. И все же рожден он в ставропольской провинции, и этот факт свидетельствует, что не местом пребывания, а талантом писателя определяется уровень творчества, а место служит лишь вдохновляющим стимулом.