Главная | Обратная связь

Человек политический в мире культуры

Признавая познание делом прекрасным и достойным, но ставя одно знание выше другого либо по степени совершенства, ли­бо потому, что оно знание о более возвы­шенном и удивительном, было бы правиль­но по той и другой причине отвести исследованию о душе одно из первых мест.

Аристотель

Одним из обескураживающих антропологических парадок­сов XX века стало последовательное выкорчевывание всего «че­ловеческого, слишком человеческого» из пестрого спектра совре­менных антропологических наук. Выдвижение на первый план идеи рациональности и аналитического метода освободило гу­манитарные науки от идеализма и субъективизма, но одновре­менно позволило слишком сильно «остудить» теплый человече­ский мир, превратив его в мертвую зону, над которой не носятся уже дерзкие вихри сказочных желаний.

Как скучен мир, в котором разложены по полочкам поддаю­щиеся упорядочению сведения из человеческой жизни! Как страшен мир, из которого удалось изгнать переживания, субъ­ективные предпочтения, яркие символы и мечты! Научный ин­струментарий для наблюдений и экспериментов непрерывно рас-

ширяется, методы анализа становятся все более точными и диф­ференцированными, количество разнообразных источников наших знаний о человеке неуклонно возрастает... Но этот высчи­танный и вымеренный среднестатистический блеклый образ, лишенный всякой живой жизни, который возникает перед на­ми со страниц научных монографий,— как мало он в действи­тельности похож на человека!

Не будет преувеличением сказать: никогда еще в человече­ской истории человек не был такой загадкой для самого себя, как в наши дни. Возрастающее число частных наук, направленных на изучение человека, не только не проясняет наши представ­ления о нем, но скорее еще больше запутывает общую картину. Психология, антропология, этнография, биология, медицина, те­ология, философия, социология, политология и история с каж­дым днем увеличивают поразительно богатую массу фактов, но обилие фактов — совсем не то, что обилие мыслей и идей. Можно согласиться с М.Шелером: у нас есть научная, философ­ская и теологическая антропология, каждая из которых ниче­го не знает о других. Мы, следовательно, не обладаем более ни­какой ясной и устойчивой идеей человека²².

Но что это значит—обладать «ясной и устойчивой идеей че­ловека»? Многим мыслителям прошлого казалось, что они могут ответить на этот вопрос: в сложном устройстве человеческой жизни они пытались отыскать скрытую движущую силу, которая приводит в движение весь механизм человеческих представле­ний. Аристотель определил человека как «политическое живот­ное», подчеркнув, что только в общественно-политической сфе­ре он находит подлинное самовыражение и саморазвитие. М.Монтень заметил, что самое великое в мире — это самопозна­ние, и именно в нем человек черпает неизменное и неиссякаемое вдохновение. Согласно Блаженному Августину, нам всем дано двигаться вперед лишь с помощью Божественной благодати, вне которой человеческие деяния обращаются в прах и тлен. Ф.Ницше, напротив, указал человеку на достаточно низменную волю к власти, К.Маркс — на весьма примитивный экономиче­ский инстинкт, а З.Фрейд и вовсе возвел на пьедестал стыдливо замалчиваемый прежней «высокой» наукой сексуальный ин­стинкт.

Каждому из этих великих мыслителей казалось, что он на­шел «нить Ариадны», способную создать концептуальное един­ство из бессвязных и разрозненных фактов о человеческой при­роде. С высоты современной науки нам легко обвинять их

в односторонности представлений, но, к сожалению, современ­ная постмодернистская установка на принципиальное разнооб­разие познавательных перспектив не обладает высокой эврис­тической ценностью: утрата идейного стержня неизменно оборачивается анархией и бессвязностью представлений.

Возникает вопрос: возможен ли современный синтетический подход, способный одновременно дать и некое единое концеп­туальное представление о человеке политическом?

Если исходить из гипотезы, что мир политической культу­ры — это символическая вселенная, то определение политиче­ского человека в терминах культуры возможно лишь как функ­циональное, а не субстанциональное. Главной характеристикой человека в каждой цивилизации выступает не его физическая природа, какой-то внутренний принцип, врожденные способ­ности или инстинкты, а его способ освоения политического мира, его деятельность, имеющая особый социокультурный характер. Все, что способен сделать человек политический в теории и на практике,— это создать особый символический универсум политических представлений и форм, который даст ему возможность понимать, интерпретировать, организовывать, связывать и обобщать свой политический опыт. За всеми сим­волами политической культуры цивилизации стоит человек, ко­торый тщательно подбирает слова и образы, и все существую­щее в сфере политики имеет отношение лишь к нему — следовательно, и распознать человека мы можем скорее всего через этот символический мир с яркой социокультурной окра­ской.

В этом смысле человек политический существует отнюдь не в мире истины, а исключительно в мире иллюзий и символов, который создает и поддерживает собственными усилиями. Стро­го говоря, объективного видения политического процесса вооб­ще нет: все происходящее схватывается и интерпретируется в соответствии с политическим темпераментом человека в каж­дой цивилизации. Политическая вселенная есть вселенная дис­курса, где нет и не может быть четкого разграничения между по­литическим символом и объектом; это разграничение всегда интерпретируемое. Очень часто политическая символика — партии, движения, даже государства — не только объясняет реальный объект, но и замещает его.

Этот процесс происходит одновременно и в языке, и в поли­тической науке. Каждый отдельный политический термин име­ет особую «область значения» в своей культуре, и они могут быть

не просто разными, но даже прямо противоположными, напри­мер свобода совести или политическая свобода для мусульмани­на и христианина. Поэтому глубоко прав Э.Кассирер: философия не может дать нам приемлемую теорию человека, покуда не бу­дет построена теория государства²³. Природа человека поли­тического в каждой цивилизации заглавными буквами вписа­на в теорию государства и имеет яркую социокультурную окраску.

Жизнь человека в зеркале политики читается как реалисти­ческая драма Современности, завязка которой произошла в да­леком прошлом политической истории. Поэтому вся живая иг­ра сил и страстей, все напряжения и конфликты можно верно интерпретировать лишь сквозь призму символической линзы культуры, закаленной в горниле веков, пройденных цивилиза­цией. Одним из первых это глубоко осознал Монтескье, попытав­шийся представить политическое законотворчество человека как выражение «духа законов». Он подчеркнул, что этот дух в каж­дой культуре ограничен традициями, обычаями, историей и да­же географией народов, т.е., говоря современным языком, дух за­конов имеет социокультурную выразительность.

В каждой цивилизации непрерывно день за днем, от века к ве­ку человек политический создает все новые символические фор­мы, расширяя и приумножая сферу политического, и это непре­менно творческий процесс. Понять человека другой политической культуры—значит понять человека, способного к другому типу политического творчества, к другому духу за­конов.

То, чего взыскует исследователь, можно назвать материа­лизацией духа человека политического. Он открывает его в мно­гочисленных политических формах и процессах, институтах и организациях. Для настоящего исследователя это не просто до­кументы политической жизни цивилизации—они живые фор­мы человеческой жизни. Он изучает документ для того, чтобы распознать за ним человека. Однако, если нам и удается опре­делить сложную связь политических институтов, партий, кон­ституций и законов, тем самым мы только расчищаем почву для настоящего исследования человека другой культуры.

Ошибочно думать, что этот другой предстанет перед нами че­рез экспрессию его политического языка, через строгие конту­ры политического законодательства, через нравственные нор­мы культуры,—в конечном счете все это достаточно отвлеченные характеристики. Язвительный Ипполит Тэн заметил: стано-

виться на такую точку зрения — значит смотреть на вещи гла­зами педанта и подпадать под влияние библиотекарской ил­люзии²⁴. Полный портрет другого возникает, когда мы можем представить перед собой человека действующего, телесного, видимого, который полон особых страстей, привычек, борется с социокультурными традициями или следует им—словом, жи­вет в мире политики.

Ортега-и-Гассет подчеркнул, что все чудеса духовной и ма­териальной культуры, какими бы впечатляющими они не были в принципе, должны стушеваться перед лицом особой реально­сти человеческой жизни²⁵. Почему? Объяснение должно идти глу­боко, добираясь до самых корней. Возможно, главное состоит в том, что человек — не вещь, ошибочно говорить о человечес­кой природе, человек не имеет природы, все, что он имеет,— это история.

Действительно, в определенном смысле человек политиче­ский в каждой цивилизации создал себя сам, творчески разви­вая символический мир политических форм и представлений. Таким был исторический процесс самостановления и самосози­дания через политическую деятельность. И если всякая творче­ская деятельность, вопреки всем различиям и противоположно­стям разнообразных политических форм, направлена к единой цели, то в конечном счете должна быть найдена особая харак-тернаячерта, посредством которой все многообразные формы согласуются и гармонизируются. Мы уже подчеркивали, что эта черта имеет социокультурную природу, и современная на­ука определила ее как сог^иокулътпурную идентичность челове­ка политического.

Другими словами, наблюдая глазами за видимым челове­ком, мы должны найти в нем человека невидимого. Что это зна­чит?

Мир слов и жестов, движений и поступков, словом, весь мир видимого и наблюдаемого другого служит для нас выражением чего-то тайного, скрытого — именно внутренней установки ду­ши. Под внешним человеком сказывается внутренний человек, и первый может послужить объяснением второго. Если все внешние проявления рассматривать как символы, указывающие в одном направлении, то мы должны следовать по ним, чтобы достигнуть центра и найти настоящего человека, т.е. группу способностей и чувств, которые производят все остальное. Этот подземный социокультурный мир и представляет настоящий предмет исследования политика.

«Дух дышит, где хочет» — сказано в Евангелии. И нетриви­альная задача исследователя состоит в том, чтобы понять, где же дышит этот дух человека политического другой культуры. Меж­ду тем, наблюдая за ним, современная наука весьма восприимчи­ва к требованиям эмпирической истины, последовательно опи­сывая политические требования и поступки, предпочтения и интересы, но за всеми этими пестрыми сведениями она неиз­менно забывает о главном—о существовании идеальной истины человеческого мира. Равновесие между такими требованиями научного исследования трудно подчинить единому правилу — в конечном счете оно зависит от интуиции исследователя. Но нель­зя не согласиться с Г.Вельфлином: интеллектуальное самосохра­нение требует сводить бесконечность событий человеческой жиз­ни к немногочисленным их результатам²⁶.

И в этом смысле о человеке политическом другой культуры мы судим не только по тому, что ему удалось сделать в сфере по­литики, но и по тому, каковы социокультурные последствия его деятельности. Политик не может и не должен детально вни­кать в политическую жизнь другого, он имеет дело с многозна­чительными и выразительными фактами, чреватыми последст­виями для человека в мире политики. Но на пути понимания значения и выразительности фактов другой политической жиз­ни нас ожидает немало подводных камней.

Марк Аврелий Антонин заметил: ничто из того, что не при­надлежит человеку, поскольку он является таковым, не может быть названо свойственным человеку. Все это не является совер­шенством человеческой природы. Не в этом цель человека, а сле­довательно, и завершение цели — благо. Мир — изменение, жизнь—убеждение²⁷. Приходящее к человеку извне политиче­ского мира ничтожно и пусто. Его сущность не определяется по­литическими обстоятельствами: она зависит лишь от того, как он оценивает себя в мире политики. Политические достижения, назначения и выборные должности приходят и уходят. Единст­венное, что имеет значение—это внутренняя установкадуши.

Читая биографии выдающихся политических деятелей, мы на каждой странице встречаем упоминания о разных примеча­тельных событиях и поступках, но как часто не они, а какое-то глубоко личное письмо, обращение в разговоре или фраза, ска­занная в порыве гнева, являются для нас тем неуловимымым штрихом, благодаря которому мы находим ключ к политичес-кохму портрету в целом — к внутренней установке его души. Почему?

Данная фраза была глубоко характерна, она шла из глуби-лы сердца, она была выразительна. В политическом познании смысла применяются другие критерии, чем в естественно-на­учном исследовании. Практически и ситуационно малозначи­тельное может иметь огромную смысловую выразительность, и это непременно скажется когда-нибудь впоследствии (харак­тер непременно скажется!), но нам ведь хочется проникнуть в сущность политического мира другого именно сегодня и сей­час. И тогда метод И.Тэна может помочь нам найти верный путь интерпретации.

Известно, что Тэн предпочитал основывать свои знаменитые исторические описания на том, что он называл «всякие много­значительные фактики». Эти фактики были особыми много­значительными социокультурными символами, с помощью ко­торых можно читать и понимать индивидуальные политические характеры и целые политические эпохи. Он обладал особой спо­собностью отметать — не просто отсеивать — золото от хлама и даже превращать самый обыденный хлам фактологии в жи­вое растение жизни. Другими словами, Тэн умел интерпретиро­вать социокультурную идентичность политических деятелей, подбирая тем самым верный ключ к интерпретации их полити­ческого характера. А понимать характер другого— значит по­нимать его как уникальную личность. Не это ли и является це­лью политика?

Дело в том, что именно социокультурная идентичность во многом формирует национальный характер. Об этом очень точ­но сказал уже Гераклит: «Этос человека — это его характер». Мы говорим о русском характере, вспоминая выдающегося полко­водца А. Суворова, о немецком государственном характере, вспо­миная «железного канцлера» Германии О.Бисмарка, об англий­ском характере, вспоминая У.Черчилля. Национальный характер — отнюдь не метафора, это обозначение той особой ус­тановки души, которая определяет энергетику нации.

Современная теория политики мало внимания уделяет фе­номену национального характера, концентрируя усилия на по­литических, социально-экономических интересах нации, на ее военном потенциале. Но ни одно драматическое событие поли­тической истории XX века мы не сможем объяснить сухим язы­ком позитивистской науки. Почему вооруженная самой совре­менной техникой американская армия потерпела поражение в маленьком Вьетнаме, а не менее вооруженная русская—в кро­шечной Чечне? Как объяснить победу аятоллы Хомейни над

могущественным иранским шахом? Почему процветающая Ве­ликобритания никакими силами не может решить проблему Ольстера, а Канада — проблему Квебека?

В каждой цивилизации от века к веку жрецы, законодатели и мудрецы, святые, еретики и революционеры, мистики, аске­ты и пророки демонстрировали личным примером возможность моральной позиции в политике. Очень часто они тем самым пасали свою культуру от гибели, утверждая, что каждый чело­век способен на такой политический поступок, если будет сле­довать внутренней установке души. Национальный характер крепко спаян отраженным светом памяти всех перенесенных в истории утрат: пламенем гражданских войн и революций, стихийных бедствий и лагерей смерти.

С.Московичи справедливо заметил, что в национальном ха­рактере нет ничего героического или филантропического, напро­тив он обеспечивает своего рода гигиену духа и вообще сущест­вования цивилизации. Мы узнаем его по тональности жизни и по императиву: «никогда не допускать недопустимого»²⁸. Только национальный характер способен объяснить нам, на что в ко­нечном счете способен человек политический в каждой цивили­зации, что он ответит, когда судьба рукой истории постучится в его дверь.

Но как расшифровать национальный характер? Нет больше­го контраста, чем противоположность холодных идеалов полити­ческой науки и ярких национальных характеров, созданных в процессе человеческой истории. Если мы хотим принять во внимание эмоциональный мир характера, мы не должны идти по пути теоретических идеалов знания и истины, разумности и здра­вого смысла. Ф.Достоевский заметил в своих «Записках»: «если бы все в мире происходило разумно, то ничего не происходило бы во­все». Мир национальных характеров — это мир политических поступков, вызвавших настоящие драмы в политической истории цивилизаций. Здесь нужна особая шкала оценок, которую М.Ве-бер определил как шкалу «рациональности по ценности».

Национальный характер каждого народа создан высоким эмоциональным напряжением духа, выковавшим политические ценности цивилизации. С помощью обостренных эмоциональ­ных реакций — горя, отчаяния, ликования и восторга — чело­век политический преодолевал те могучие силы зла, которые уг­рожали ему на пути политической истории. В течение многих столетий он сражался и умирал за свою землю, которая была для него воплощением политического идеала. Поэтому политичес-

кий характер нам никогда не измерить разумом, но его можно понять через эмоциональный опыт. А в эмоциональном мире— согласимся с Дж.Дьюи — вещи остры, трагичны, прекрасны, за­бавны, спокойны, беспорядочны, удобны, раздражающи, скуч­ны, грубы, утешительны, блестящи, ужасающи—они таковы не­посредственно в себе и для себя.

Но так ли уж трудно современному прагматичному челове­ку восстановить этот эмоциональный мир? Разве современная политика не погружает нас в бурю страстей, возрождая драма­тизированное понимание окружающих вещей и событий? Они теряют свой привычный облик, меняют внешние признаки, ок­рашиваясь в особый цвет наших страстей — любви и ненавис­ти, надежды и страха. Однако национальный характер—это не просто мир эмоциональных представлений, а такой эмоцио­нальный накал, который генерирует поступок.

Что общего между старцем Филофеем, полководцем Суворо­вым и писателем Солженицыным?

Они служили России, их национальный характер проявился прежде всего в поступке. И этот поступок стал тем нравственным эталоном национального представления о должном, который передавался из поколения в поколение, что свидетельствует об особом архетипе политического действия.

Но даже если мы преуспеем в анализе национальных пред­ставлений о должном, расчленим эти представления на мельчай­шие составные элементы, нам все равно не удастся понять с по­мощью таких аналитических процедур жизненный нерв национального характера — этот нерв не статичен, а динами­чен, и описать его возможно лишь в категориях политического действия, входящего в структуру цивилизации Другими сло­вами, чтобы понять политический характер другого, мы долж­ны изучить способы его целостного выражения, его особый ар­хетип.

Б.Малиновский оставил описание племенных праздников у туземцев Тробрианских островов, которые свидетельствуют о том, что древний человек пытался передать молодому поколе­нию представление об особом характере поведения человека своего племени именно как универсальный способ целостного выражения. Туземные праздники неизменно сопровождались мифологическими рассказами о том, как жили умершие пред­ки. При этом старейшины внушали подрастающему поколе­нию, что духи предков должны на время праздников вернуться из преисподней и вновь участвовать в жизни племени. Туземцы

искренне верили в то, что духи придут на несколько недель, снова поселятся в деревне, усядутся на деревьях, на высоких пло­щадках, специально для них сооруженных, и будут наблюдать за магическими танцами посвящения молодого поколения. В этих магических танцах у каждого члена племени возникало ощущение неразрывной слитности всех поколений в единой людели поведения: пространство и время исчезали, прошлое становилось настоящим, и вновь наступал золотой век челове­чества²⁹.

Когда через некоторое время туземцы выходили из ауры ми­стической церемонии, те представления, которые общественная жизнь пробудила и возбудила в их сознании, не улетучивались мгновенно. Фигуры великих предков, овеянные сказаниями и преданиями об их героических подвигах, символика ритуаль­ных обрядов, захватывающий вихрь магических танцев — все это продолжало жить в их сознании через эмоции, через силь­ное чувственное воздействие, производимое ими. Так поддержи­вался высокий нравственный пиетет перед определенной архе-типической моделью поведения человека в обществе.

Ф.Джевонс отметил особую роль табу в формировании идеи социального долга в каждой цивилизации, что также было од­ним из древнейших архетипов национального характера. На ос­тровах Полинезии, где впервые появился термин табу, это сло­во означает целую религиозную систему. Табу предстает собой нечто вроде категорического императива—единственного тре­бования, известного первобытному человеку и принимаемого им. Чувство, что существует «что-то, что нельзя делать», формаль­но лишено содержания. Суть табу в том, что без обращения к опыту, априорно, некоторые поступки и вещи признаются опасными³⁰.

На самом деле это в большинстве случаев совсем не опасно, и вера в опасность является иррациональной. Однако если бы не было такой веры, не было и морали, а следовательно, и цивили­зации. Пусть вера была заблуждением, но это заблуждение ста­ло оболочкой, которая хранила и оберегала представление о том, что принесло бесценный плод—концепцию Социального Долга.

Идею передачи нравственной модели поведения и концепции социального долга заимствовали у магического общества все великие мировые религии. Они ослабили примитивный гнет системы табу, но вместе с тем выявили более глубокий смысл нравственно-религиозного долга по отношению к своему обще­ству, что позволило на место ограничения и принуждения поста-

вить выражение нового положительного идеала—человеческой свободы, сознательно формирующей позицию.

Религиозная этика стимулирует у всех членов общества стремление следовать определенным канонам общественного по­ведения уже сознательно, апеллируя к свободе нравственного вы­бора, что еще сильнее укрепляет архетип национального ха­рактера. И поскольку вера, как заметил Э.Дюркгейм, это прежде всего пыл, жизнь, энтузиазм, экзальтация всей психической активности, способ поднять человека над самим собой, то имен­но религия особенно сильно стимулирует энергетику нацио­нального характера³¹.

Действительно, как может человек политический, не выходя за пределы самого себя, добавить еще энергии к той, которая у не­го уже есть, чтобы защитить свои политические ценности? Как может он превзойти пределы своих индивидуальных сил? Един­ственный очаг, у которого он мог бы согреться,— это коллектив­ная религия и единственные моральные силы, которыми он мог бы себя подпитать,—это силы другого. Убеждения становятся пла­менными только тогда, когда они разделяются.

Тем самым религия активно выполняет политические функ­ции на службе государству: не зря во многих цивилизациях именно религии становились государственной идеологией, ос­вящая установленный политический порядок. Религиозная эти­ка стала составной частью этики национального характера во всех цивилизациях, что доказал Вебер в его сравнительном ана­лизе мировых религий. Мы знаем теперь, что благодаря проте­стантской этике на Западе возник особый тип политического ха­рактера, воплотившийся в морали индіюидуалистического успеха, создавшей дух капиталистического общества и модель либеральной демократии. В конфуцианско-буддийской цивили­зации на основе этики конфуцианского долга возник другой тип политического характера — взаимозависимый индивидуа­лизм, позволивший создать модель восточной политической Демократии и особый тип конфуцианского капитализма. В до­революционной России на основе православной этики форми­ровался яркий политический характер этико-центристской личности, способной создать политическую модель солидар­ной демократии, если бы этот процесс не был прерван Октябрь­ской революцией, на долгие годы погрузившей страну в искус­ственный мир марксистско-ленинской утопии.

Но не только в России формирование национального харак­тера было прервано в XX веке. Смерть Бога в культуре, распро-

странение атеизма и прагматизма нанесло огромный урон раз­витию всех культур, в которые вслед за рационализмом эпохи Просвещения проник разъедающий вирус скептицизма. Когда человек политический утратил энергию сакрального воодушев­ления, он моментально превратился из пламенного защитника национальных ценностей в холодного скептика, в пассивного ци­ничного наблюдателя. Об этом свидетельствует и беспристра­стная политическая статистика: только 53% избирателей се­годня приходят голосовать на выборах³² — значит, остальным политическое будущее своей страны безразлично.

С.Московичи заметил, что современная культура старается и преуспевает в институщюнализации меланхолии?³. Забота о секуляризации верований и обрядов, пренебрежение к цере­мониалу и ритуалу, подавление страстей в пользу интереса и коллективных восторгов во имя организации, рационализа­ция экономики и управления с помощью расчета и количествен­ных показателей могли привести только к такому результату. Это состояние активного безразличия логически проистекает из жизни, которую направляет экономический расчет: не зря ан­гличане окрестили экономику унылой наукой.

Первыми почувствовали угрозу цивилизации литература и искусство. Бальзак заметил в «Шагреневой коже»: «По мере то­го, как человек цивилизуется, он убивает себя; и эта бьющая в глаза агония общества представляет глубокий интерес». Когда художник начинает свое расследование, он использует весьма спе­цифические приемы. И.Солоневич справедливо подчеркнул, что литература является «кривым зеркалом жизни»: для того чтобы исследовать человеческий характер, она использует слишком сильные преувеличения, разворачивая события в логике мета­морфоз.

Надо заметить, что в XX веке политики оказались весьма восприимчивыми к изображению национальных характеров в зеркале искусства (хотя бы потому, что их не умела исследовать политическая наука), что стимулировало многие политические драмы XX века. И здесь нельзя не сказать несколько слов о рус­ской литературе. Наверное, болезненный процесс разложения национального характера особенно ярко был представлен имен­но в русском искусстве. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Гонча­ров, Чехов, Достоевский и Толстой изобразили целую галерею «лишних людей» — разочарованных скептиков, слоняющихся по жизни в беспредельной тоске, приводя в нескрываемое замеша­тельство современников. Чацкие и Онегины, Печорины и Обло-

мовы, нарисованные блестящим пером гениальных русских пи­сателей, стали символизировать русский характер в глазах за­интересованных зарубежных наблюдателей. Одним из них был Штлер, поспешно решивший, что победить страну, героями ко­торой являются разочарованные меланхолики, не представит труда. Мы знаем теперь, чего стоило ему и всем нам это жесто­кое заблуждение.

Сегодня, когда эпоху литературы сменила эпоха телевидения, визуальное искусство стало экспериментировать уже в жанре са­тиры-фантасмагории, используя аргументы из серии «чем хуже, тем лучше». Фильм «Особенности национальной охоты» был от­мечен международной премией и обошел весь мир, став одним из самых кассовых в 1998 г. И современные политические наблю­датели за рубежом, судя по откликам международной прессы, представляют теперь русский национальный характер по этой откровенно русофобской картине. Остается надеяться, что они не будут столь поспешны с выводами, как неистовый Адольф.

Политическая культура цивилизаций создавалась не столе­тиями, а тысячелетиями, и энергия национальных характеров не может улетучиться бесследно: существует закон сохранения психической энергии. Современное общество насыщено драма­тическими ожиданиями и предчувствиями, которые генериру­ет рассеянная в социальной ткани энергия остывшего религи­озного экстаза. Эта энергия ищет новые каналы, способные ее сфокусировать и оживить. Куда же она устремляется в эпоху атеистического нигилизма и расчетливого прагматизма?

Если энергия уходит глубоко в индивидуальное подсозна­ние — этот процесс хорошо описали З.Фрейд в «Психоанализе и культуре» и Э.Дюркгейм в «Самоубийстве»—мы имеем случаи массовых самоубийств, неврозов и других психических откло­нений на фоне экономического благополучия общества. В усло­виях, когда сильные эмоции не востребованы цивилизацией, человек начинает эмоционально пожирать самого себя. Обще­ство больше не требует от индивида следовать жестким прави­лам, и это снятие ограничений, дезинтеграция, отсутствие по­рядка, которые прежде удерживали человека в определенных рамках, концентрируя его на определенной задаче, и являются подлинной причиной массовых самоубийств в эпоху экономи­ческого процветания.

Но не это самое страшное — в конце концов такова участь на­иболее слабых и неуравновешенных. Однако когда атеистиче­ское общество, не способное больше создавать богов, начинает

плодить демонов, этот сатанинский механизм в политике гро­зит уже разорвать в клочья весь институт общественного поряд­ка. К сожалению, в XX веке политики использовали именно та­кой демонический путь концентрации психической энергии масс, и мы теперь с полным основанием называем уходящее столетие веком политических катастроф.

Когда его величество Разум освободил человека от религиоз­ных и мистических иллюзий, он с улыбкой Мефистофеля пред­ложил ему самые страшные орудия уничтожения — атомную бомбу и концлагерь. Можно ли после этого всерьез полагать, что политическая наука способна возвещать свои истины бес­пристрастно, сохраняя нейтралитет? За смерть Бога в полити­ке человек заплатил самую страшную цену — он потерял само­го себя. Об этом предупреждал еще Достоевский: если Бога нет — все позволено, а значит, и самое худшее — право на бес­человечное в человеке.

М.Мосс, посвятивший много лет изучению примитивных обществ, увидев нацистское шествие в Нюрнберге, воскликнул: «То, что великие современные общества, которые, впрочем, так или иначе возникли в средние века, могут вести себя под влия­нием внушения, как австралийские аборигены с их танцами, дви­гаясь подобно детям по кругу, этого мы совершенно не предви­дели»³⁴. Но это было хорошо известно древним. Еще Платон писал о том, что эмоциональные порывы общества надо уметь направлять в праведное русло: все величайшие блага возника­ют от эмоционального неистовства, правда, когда оно дается нам как божий дар. Прорицательницы в Дельфах и жрицы в Додоне в состоянии неистовства сделали много хорошего для античной Эллады — и отдельным лицам и всему народу, а будучи в здра­вом рассудке,— мало или вовсе ничего³⁵.

Современные политики почти полностью утратили это ве­ликое древнее искусство: направлять психическую энергии масс в положительное русло. Между тем только в этом и состо­ит подлинное искусство политики. На самом деле политичес­кие интересы в диалоге цивилизаций, о которых сейчас столь­ко печется политическая наука,— самые непостоянные вещи в мире: сегодня нам выгодно объединяться с вами, а завтра другие политические интересы превратят нас в непримири­мых врагов. Интересы в политике могут породить только мимо­летное сближение или временные коалиции. И неустанно ана­лизируя интересы, политическая наука буквально палит из пушек по воробьям.

Политические ценности— вот прочный ориентир на перемен­чивом политическом горизонте, источник подлинной энергии и неиссякаемого воодушевления человека в каждой цивилизации. И именно к ним мы должны обращаться в диалоге культур, что­бы правильно понять политического партнера другой социокуль­турной традиции. Неразгаданная тайна политической истории цивилизаций (опять-таки хорошо известная древним) заключа­ется в том, что сила положительной энергии коллективного во­одушевления заведомо выше силы демонического, разрушитель­ного воодушевления одних и тех же людей. ТЪлько благодаря этому закону развития психической энергии масс и состоялось в истории поступательное развитие всех великих культур.

Корни «тихоокеанского чуда» и небывалые темпы развития исламской цивилизации в XX веке — неоспоримые свидетель­ства действия древнего психологического закона в наши дни. Хо­чется согласиться с Дюркгеймом: настанет день, когда наши общества снова узнают минуты творческого возбуждения, в хо­де которых возникнут новые идеи, появятся новые формулы, ко­торые будут воодушевлять человека политического и служить ему руководством к действию. И однажды пережив эти минуты, лю­ди непроизвольно испытают потребность время от времени мысленно возрождать их к жизни, т.е. поддерживать воспоми­нания с помощью праздников. «Нет евангелий, которые были бы бессмертны, и нет основания считать, что человечество впредь будет не способно придумывать новые»³⁶.