Посвящается Светлому Образу.

Предисловие.

Это повествование является логическим пространственно-временным продолжением романа "Падение в стиле рок". В связи с этим хотелось бы дать читателю несколько разъяснений.

Действие повести (именно повести, а не романа, поскольку сюжетная линия здесь единственная и неповторимая) происходит в две тысячи четвертом году. Поэтому, несомненно, описанное унизительное убожество материальной жизни героев к моменту написания произведения осталось в прошлом. Пусть не полностью, но большей частью. Поверхностные, внешние положительные сдвиги, слава создателю, произошли. Однако это не подразумевает положительных глубинных, внутренних сдвигов. Ни во внутреннем мире героев, ни в миропорядке российской реальности. Глубинных сдвигов не было очень давно, по крайней мере, с момента рождения песни, строфу которой я вынес в эпиграф...

"Падение в стиле рок" - гимн российским одиночеству и неприкаянности. "Сто часов" - печальная романтическая история, предугаданный финал колебания одной из струн бытия. Это отражение субъективного мира, которому наплевать на то, что творится вокруг. Он родился, этот мир, и навсегда останется живым, светлым и полным настоящей искренней любви...

Уехать из Ижевска в Ульяновск без пересадок средь необъятных просторов Поволжья - целая проблема. Летом, в разгар отпусков, курортных романов и безраздельного флирта, спровоцированного короткими юбками, обтягивающими джинсами и полуобнаженными загорелыми телами, на юг идут два поезда. Первый, "Ижевск-Адлер", ходит мутно и нерегулярно, ориентируясь на неизвестно чье капризное настроение. Второй, проходящий, "Пермь-Адлер", более дисциплинирован. Однако объединяет их немаловажная и крайне трагичная деталь: катастрофическая, всеобъемлющая переполненность. Казалось бы, снижение комфортности условий проезда должно способствовать снижению цены, но не тут-то было. Стоимость билетов в сезон пик взлетает беспредельно и гордо, как пионерский орленок. Люди готовы платить двойную купейную таксу, чтобы трое суток трястись в забитом до отказа, душном, разогретом до температуры кипения, пропахшем потом и тухлой курицей плацкарте. И все это - ради осуществления фанатичной, уходящей корнями в беспризорное начало советской эпохи, мечты о южном море. Черном, как правило...

Собственно говоря, Адлер и южное море волновали меня слабо. Я не собирался заводить курортный роман. И не мечтал посетить нудистский пляж. Мне нужно было попасть в Ульяновск, на родину Ильича, к той, о которой я слепо и горячо грезил последние несколько месяцев. К той, без которой жизнь тускнела и выгорала под немыслимо жарким для Уральского лета солнцем. К той, которую отделяло от меня каких-то семьсот жалких километров...

Стечение объективных обстоятельств открывало мне самый что ни на есть зеленый свет на встречу с Илоной. Меня без особых вопросов отпустили в отпуск. Месяцем раньше от меня ушла жена. Но вот в плане обстоятельств субъективных возникала загвоздка. Во-первых, долбанная бухгалтерия, несмотря на мои настойчивые просьбы, не начислила мне отпускные. В Ц***ра г. Ижевска издревле существовала порочная, унизительная практика начислять отпускные ПОСЛЕ того, как сотрудник отгулял законные сорок дней... О размере этой выплаты я вообще умолчу.

Во-вторых, вставал вопрос о том, как преодолеть мизерные по российским меркам семьсот километров. В проходящем "Пермь-Адлер" нашлось два свободных плацкарта, но цена билета оказалась неподъемной для сотрудника с***ой службы, сидящего на голом государственном жаловании. Знакомые автостопщики сообщили мне, что трафик до Ульяновска мертвый. Таким образом, самые доступные способы путешествия на дальние расстояния отпадали.

Впрочем, субъективные обстоятельства на то и субъективные, чтоб в человеческих силах было им противостоять. Коллега одолжила мне необходимую сумму, равную размеру отпускных. На вокзале я узнал о существовании пригородного электрического экспресса "Ижевск-Казань". Величина проезда в электричке радовала... В общем, к намеченному дню я подошел с материальным запасом, позволяющим оплатить дорогу и несколько дней проживания в Поволжском областном центре, и с весьма туманной перспективой дальнейшего вояжа из Казани... Но разве этого было мало?

Первая электричка уходила в шесть двадцать пять. Это означало, что из родного района мне не добраться до вокзала вовремя. Именно поэтому я задумчиво восседал на жестком сидении трамвая, со скрипом уходящего в подернутую предзакатным багрянцем толщу города, а точнее - в деревяшки Татарбазара. Там жил Вацек, мой однокурсник, который, узнав о проблеме, согласился дать приют на ночь одинокому страннику. Дом его находился в пятнадцати минутах ходьбы от железнодорожного вокзала.

Вацек выглянул в окно на мой громогласный призыв, приветственно махнул рукой, погромыхал за забором, закрывая басовито лающую собаку, и впустил меня во двор.

- Здорово! - он пожал мою руку. - Как доехал?

- Как всегда до твоей дыры, - невозмутимо ответил я. - Отрепетировал завтрашнюю поездку по полной программе.

- Понятно, - Вацек усмехнулся. - Проходи, поднимайся, а я пока поесть соображу. Комп в твоем распоряжении.

Я поднялся в уголок Вацека, отгороженный от гостиной на втором этаже дома пожилым сервантом и белой крепостной стеной нефункционирующей русской печки. В дымчато-желтоватом, под цвет штор, полумраке тихонько гудел кулер системного блока. Из динамиков доносились приглушенные завывания "Лакримозы". Дополняла живую картину загнанной в дыру интеллигенции в творческом беспорядке раскиданная научная и методическая литература по экологии и природопользованию.

Я пошевелил мышь. Скринсейвер исчез, являя моему взору окошко предварительного просмотра ACDSee. Похоже, до моего прихода Вацек занимался изучением внушительного клипарта обнаженных женских тел с одновременным прослушиванием готик-металла. Расслаблялся после тяжелого трудового дня... Должность ведущего инженера кафедры гражданской защиты Удмуртского университета требовала неиссякаемого количества организаторской энергии, физических сил, настойчивости, времени и нервов, а оплачивалась по-интеллигентски... С таким образом выживания не могло быть и речи о создании семьи. Оставались мультимедиа-центр не самой последней модели да стопка компакт-дисков...

- Че смотришь? - Вацек заглянул через мое плечо. - А, девчонки! Это есть гут! Хотя о чем я... Завтра вживую увидишь...

- Надеюсь! - почувствовав сладостные замирания сердца, я мечтательно улыбнулся. - А у тебя как на личном фронте?

- В деревню ездил недавно, - Вацек пожал плечами. - Одну под самогон окучил. Вот и весь личный фронт... Подавление, так сказать, локальных конфликтов...

- Негусто, - подытожил я. - Мир во всем мире... Затишье?

- Типа того, - согласился Вацек. - Ты есть хочешь?

- Не откажусь, - признался я. - Тем более в преддверии завтрашнего пути... Начальный пункт известен, конечный - тоже, а вот между ними - неопределенность, близкая к понятию "никуда"...

- Да, дыра, - поразмыслив, изрек Вацек. - У меня коллега недавно в Ульяновск ездила. Там у нее научный руководитель... Тоже через жопу добиралась. И город, говорит, так себе.

- За одну женщину можно полюбить целый город, - заметил я. - Это в любой рыцарской балладе написано...

- Чувак! - поддержал меня Вацек. - Ладно, пошли поедим. Остынет.

Мы поужинали по-деревенски просто, но роскошно: жаркое с картошкой. Затем вновь уселись за компьютер, и Вацек гордо продемонстрировал мне свое последнее виртуальное увлечение - игрушку "Call of duty". Игрушка была ничем иным, как банальным и несколько пошловатым римейком на тему Второй мировой в исполнении отважных американских воинов. Однако действие увлекало, а на задворках сознания шевелилась мысль о глубокой символичности такого времяпровождения в последний вечер перед Вояжем. С одной стороны, состояние войны для русского человека является обычным и перманентным - где найти другую нацию, которая на протяжении многих веков с упорством и отрешенностью воюет сама с собой на всех мыслимых уровнях, от личности до государства. С другой стороны, разве не по зову долга собирался я на родину Вождя Пролетариев? Долг перед судьбоносной встречей с Илоной в Москве. Долг перед Женщиной - данное мной обещание. Долг перед Любовью. Долг перед Бытием, подарившим мне вкус к жизни. Долг перед Судьбой... И дай бог каждому хоть раз в жизни попасть в ситуацию, когда Долг, возложенный на тебя кем-то гораздо более мудрым и проницательным, - это счастье... Ослепительное, моментально залечивающее, подобно виртуальной аптечке, самые страшные раны, счастье...

Вацек не дождался меня и отправился спать, сославшись на ожидающий его напряженный рабочий день... Я просидел за игрушкой до половины одиннадцатого. Затем выключил компьютер, погасил свет и тихонько улегся на приготовленную Вацеком импровизированную гостевую постель.

III

В половине шестого зазвенел будильник. Я вылез из-под одеяла, подошел к окну и отодвинул занавеску. Сумеречный августовский рассвет, переливаясь перламутрово-лимонным, смывал с небосклона ночную копоть, обнажая нежный ультрамарин нового утра. День обещал быть жарким...

- Вставай! - я потряс за плечо безмятежно сопящего Вацека. - Пора провожать друга в нелегкий путь на чужбину...

Вацек покряхтел, постонал, выдал что-то подлое вроде: "А может, сам?" - и уселся на кровати, оглядывая комнату мутным взглядом.

- Приехали, блядь! - хрипло изрек он секундой позже.

- Гонишь, еще не уезжали, - резонно заметил я.

Вацек проворчал в ответ нечто невразумительное и, натянув драные спортивные штаны, ушел готовить кофе.

Через двадцать минут я, кое-как умытый, с парой чашек крепкого кофе в желудке, с дорожным кейсом на плече, стоял у ворот дома моего товарища. Татарбазар просыпался: бодро голосили петухи, неторопливо шагали по направлению к автобусной остановке люди, тихонько ползли по разбитому межквартальному проезду сверкающие иномарки. Я достал сигарету и задумчиво оглядел потемневшие стены моего последнего ижевского пристанища.

- Покашляем, покурим, посидим на дорожку? - вопросил Вацек цитатой из творчества Летова, протягивая мне зажигалку.

- Типа того, - я закурил. - Спасибо тебе за приют, за теплый прием...

- Да обращайся! - усмехнулся Вацек, стряхивая пепел на изумрудный островок травы. - Ладно, давай, удачной дороги! Смотри, не опозорь там наших горячих финно-угорских парней! Помни: за тобой весь Ижевск!

- Спасибо и за колхозное напутствие! - я хлопнул его по плечу. - Надеюсь, маху не дам. Добраться бы только нормально...

- Доберешься! - уверенно заявил Вацек. - Где наша не пропадала? Ну, ладно. Пошел я досыпать. Передавай там ульяновским девушкам горячий привет от простого ижевского парня Вацека!

Мы попрощались, и я, поправив кейс, тронулся в путь.

Узкий запущенный тротуар пролегал между неширокой проезжей частью и бесцветно-пугающими бетонными заборами баз и промзон. Изредка мимо меня проносились дряхлые маршрутные скотовозы, по-ветерански чопорно лязгая подвесками и вздымая в воздух тучи едкой городской пыли. За монолитами заборов лаяли собаки. Прохладный ветер с пруда извлекал тусклый шансонский мотив из ржавых струн натянутой поверх ограждений колючки. У приближающегося переезда заводской однопутки предостерегающе заметались красные огоньки. Неспеша продефилировал ободранный маневровый локомотив, по-советски бесцветно постукивая колесами... В этой полувоенной, полулагерной атмосфере, смягченной янтарно-синеватой дымкой раскинувшегося далеко впереди берега Ижевского водохранилища, тянущее ощущение неизвестности приобретало почти осязаемые формы. Оно пикантно смешивалось с висящим в сознании образом Илоны, с пьянящим чувством русской свободы, рождая дурманящий коктейль неуловимых в отдельности эмоций. Я чувствовал все сразу - и боль, и тоску, и наслаждение, и разрывающую сердце любовь, и какое-то трансцендентное умиротворение... Наверное, в такие моменты русский человек попадает в интимное пространство своей страны, своего перворода, прикасаясь к давно умершим, отживающим свое, творящим в полную силу и только просыпающимся объективным процессам одновременно. Наверное, в этом и заключается постижение диалектики одиночества...

Из-под неприступных ворот автопарка на меня вылетела стая мелких, но крайне злобных собачонок. Пришлось использовать коронный номер - разговор с вожаком на его же собственном языке, то есть нечеловечески рычать и уверенно бежать в направлении неприятеля. Номер удался: вслед за вожаком под ворота ретировались его подчиненные. Российская действительность недвусмысленно намекала, что тонкие материи - это хорошо, однако о враждебном мире физических законов забывать не следует...

Перрон, подсвеченный косыми красноватыми лучами утренних софитов, заставил мое сердце зайтись в сладковатой судороге. Я находился в точке старта - точке, пропахшей жженым углем, креозотом и нагретым металлом. В точке, загроможденной клонированными ломтями пассажирских вагонов с одинаковыми слюдянисто поблескивающими цепочками окон. В точке, перегороженной уходящими в небо стальными лестницами и нависающими бетонными мостами переходов. В точке, пересеченной идущими из ниоткуда и уходящими в никуда остро блестящими нервами рельсов... Вокзал - прекрасное место для переоценки ценностей. А российский вокзал, в добавок к этому, - еще и близкая к реальности модель экстремальной ситуации. Облик экстрима сугубо индивидуален и определяется индивидуальным же набором тараканов в голове. И с этой позиции Ижевский вокзал был для меня непроницаемым черным пространством, где моя дальнейшая участь зависела лишь от хрипловатого звука громкоговорителя...

Наконец, свершилось. Над перроном разнесся несколько чванливый голос диспетчера, извещающий о том, что пригородный электропоезд "Ижевск-Казань" находится на первом коротком пути. Теперь я знал, куда направить свои стопы.

Народ поспешно забирался в прямоугольные разверстые пасти поджарых голубых вагонов. Я поднялся по узким металлическим ступенькам, занял место на жесткой дерматиновой скамейке и обратил взгляд за пыльное окно. Время шло, посадочная суета затихала. Задорно хрюкнули динамики; суровый голос машиниста выдал короткую приветственную речь и скрупулезно продиктовал названия станций остановок. С ностальгическим шипением сошлись створки дверей. Электричка тронулась.

Зеленовато-болотные пейзажи южной окраины Ижевска сменялись незатейливой травянистой пестротой Завьяловского района. Поезд набирал ход, словно бы вырываясь из вокзальной трясины... Я погрузился в мысли. Если вокзал - это место переоценки ценностей, точка бифуркации, то дорога, крути не крути, - уже выбранная в этой точке траектория. Дорога - это материальное воплощение феномена судьбы. Возможность увидеть предначертанный путь взглядом стороннего наблюдателя. Не удивлюсь, если выяснится, что теория относительности родилась в стареньком вагончике австрийского паровоза...

Впрочем, российский поезд - это явление особое. Родное, в полной мере адаптированное к нашей действительности. Запущенные сельхозугодья... Большие и малые колхозы, исступленно цепляющиеся руками за расходящиеся континенты советского прошлого и псевдокапиталистического настоящего. Забытые богом, людьми и бытием полустанки. Мрачные островки тайги. Болота и речушки, помятые катком урбанизации. И надо всем этим - безмятежная синева неба, убранная кокетливо старомодными кружевами облаков... Так и проходит наша жизнь, жизнь тех, кому довелось оказаться на шатком рубеже двадцатого и двадцать первого столетий. Так и ползет неспеша по устаревшей, подернувшейся где сухой коркой, где плесенью, потерявшей актуальность русской самобытности, окутанной Одиночеством и Неприкаянностью. Созерцая судьбу России через охристо-туманную бездну окна электрички, всерьез задумываешься об Иллюзорности. Об Иллюзорности в чистом виде, без всяких патриотических и непатриотических привязок...

Когда поезд окончательно покидал территорию Удмуртской республики, я начал ощущать первые проявления дискомфорта. Температура в вагоне заметно поднялась. Я взял с собой небольшой запас воды, но употреблять ее не собирался, поскольку на весь состав приходился один туалет, причем, локализация его представлялась не менее туманной, чем местоположение стратегической промплощадки в дебрях Воткинского района для американского резидента. По этой причине, слава создателю, потел я не очень сильно, однако легкая жажда уже начала подсушивать губы.

Вторая проблема представлялась куда более серьезной. Жесткая ткань джинсов в тесном союзе с твердой скамейкой развернули целенаправленное наступление на мою задницу. Процесс отсиживания протекал вяло, но упорно. А позади оставалась лишь треть пути.

Издержки необъятных просторов, сочетающиеся с аскетичностью российского сервиса, слегка компенсировались реликтовыми видами юга Кировской области. Масштабные острые гребни, чередующиеся с пугающе глубокими впадинами, поросшие янтарно-изумрудными натеками сосняка. Отвесные плоскости выемок, укрытые сочно-зеленой стружкой папоротника. Темно-синяя размазанная клякса Вятки на фоне широких песчаных пляжей цвета какао с молоком, сливающаяся с горизонтом бледно-голубоватым паром. Глухой металлический лязг состава по мосту... Было в этом что-то от чудом сохранившегося контакта времен - понтона между расползающимися континентами прошлого и будущего, противопоставленного лопающемуся латексу колхозов. Похоже, именно эти места и предохраняют страну от окончательного пелевинского Разрыва...

Я вздохнул, сверился с картой и открыл кейс. Пришло время перекусить.

В Вятских Полянах в вагон потекли благоуханные струйки возвращающихся домой студенток. Три уселись напротив меня, две рядом. Я оказался намертво зажатым между грязным пластиком вагонной стенки, обжигающе-жестким, липким дерматином сидения и теплой, божественно упругой, наполняющей голову ароматом духов и феромонов, женской сущностью... Такое положение было сродни контрастному душу: одновременно бодрило и вызывало неуловимое чувство беспомощности.

Девчонки весело переговаривались и беспрестанно егозили, то в поисках зеркальца и помады, то просто от избытка положительных эмоций. Вынужденная теснота приводила к тому, что чуть ли не ежеминутно ко мне прикасались всевозможные части молодых женских тел. Парадоксально, но факт: теснота - неизлечимая российская проказа, идущая из глубин веков. И это при легендарных, ставших полумифическими размерах многострадального тела нашей Родины! Более того, сей парадокс порождает в муках бесчисленное множество других, самым существенным из которых мне представляется ханжеское отношение к сексу. По большому счету - вообще к межполовым отношениям.

Еще сложнее понять печальный статус института семьи и брака в современной России, исходя из вышесказанного. Но это вопрос десятый. Отдельная тема для обсуждения.

Так вот, метастазы ханжества и кликушества на фоне патологической моральной и физической тесноты и необразованности будут серьезным препятствием для существования России под эгидой ВТО. Ибо в них, наверно, и находится корень всех российских бед. Нам нужны не виртуозный реформатор и честный политик - они сопьются и начнут брать взятки. Нам нужен талантливый, опытный психиатр-сексопатолог...

А между тем дорога утомила моих привлекательных попутчиц. В центре Татарстана они уснули, причем, моя визави доверчиво навалила на меня стройные загорелые ножки, а соседка справа без ложной скромности удобно разместила голову на плече, окутав мое потное существо благоухающим шелковистым шлейфом черных, как одежда гота, волос. Ее ощутимых пропорций грудь, обтянутая красной футболкой, игриво обнимала мою руку... Пошевелиться в такой ситуации казалось непростительным кощунством, а посему процесс отсиживания задницы пошел полным ходом. Второй раз в жизни я молился о том, чтобы поскорей остаться в одиночестве. Первый раз был на школьной дискотеке, когда на меня напала неудержимая диарея...

Когда электропоезд штурмовал глубокие разломы казанских оврагов, заполненных прихотливо застывшей лавой буйной зелени, девушки проснулись. Улыбнувшись мне, кокетливо похихикав между собой, они поднялись и направились к выходу.

Казанские улицы вызывали в памяти недавнее московское путешествие и, как следствие, связанную с ним лирическую эпопею. Путь судьбы повторялся. И транспорт был приблизительно одинаковым. Россия богата судьбоносными местами. Излишне говорить, что места эти явственно отражаются в литературе - вольном переводе языка судьбы... Любое указание на конкретное место - отнюдь не случайно, даже если используется в художественных целях и с умыслом. Не даром крупные произведения еще в процессе их создания начинают жить собственной жизнью. Это естественно: автор только записывает, а творит кто повыше...

Электричка прибыла на станцию "Казань" с опозданием на сорок минут. Время перевалило за полдень. Это не было поводом впадать в панику, однако поспешить не мешало. Я бодро шагал по горячему асфальту, ловя обжигающие лучи поволжского солнца, с наслаждением ощущая приток свежей крови в отсиженное седалище и пытаясь разобраться в хитросплетении вокзальных строений.

Прежде всего вставала необходимость отыскать расписание пригородных поездов. Шикарный исторический центр, помпезный как снаружи, так и внутри, содержал информацию только о поездах дальнего следования. Тогда я направился к другому зданию, неправильной цилиндрической формы, лоснящемуся хай-теком тонированных витражей. Информационный блок я отыскал без труда, однако девушка-оператор, изолированная от внешнего мира толстым слоем бронестекла, предложила мне лишь проходящий поезд. Проблема заключалась в том, что проходил он поздно вечером.

Шансы добраться до родного города любимой женщины стремительно сокращались, но пока поддавались осязанию. И я, достав атлас Татарстана с более или менее понятной картой Казани, отправился на поиски автовокзала.

Казань оправдывала статус города с весомой историей: оставив позади ультрасовременное сияние вокзального комплекса, я оказался на распутье узеньких кривых восточных улочек, местами мощенных тротуарной плиткой, местами одетых в затертый асфальт. Их обрамляли игрушечные тротуарчики - ступив на такой, пешеход оказывался зажатым между раскаленным, подернутым яркими побежалостями потоком машин и киноварно-белесыми развалинами восемнадцатого-девятнадцатого веков. То и дело дорогу преграждали по-восточному бойкие торговые точки-шатры, кучи строительного мусора и битого двухсотлетнего кирпича. Я посмотрел налево. Там, прячась за изумрудной вуалью скверика, деловито бежал трамвайный вагон послевоенных лет, натужно звякая особо лихим иномаркам. Чуть поодаль два бравых мента проверяли документы у оборванного и обреченно повесившего голову бродяги... Я вдохнул полной грудью незнакомый, густой, насыщенный непривычным теплом и запахом времени воздух, достал сигарету, закурил и усмехнулся. В каждом городе есть что-то особенное - это особенное укладывается большей частью в букет первого впечатления, а остатком - в ощущение от близкого знакомства... Нигде, кроме Казани, я не встречал такого гармоничного сплава востока, запада и соцреализма в мегаполистических масштабах!

Широкая, советски-типовая улица Татарстан, несущая тысячи гудящих болидов автомобилей и ностальгически-советскую застройку, местами адаптированную согласно современным глобалистическим устремлениям, поставила гулкое "Утверждаю" на квиточке моего первого впечатления.

Дорога скользнула под железнодорожный мост - прохлада, инерционные струйки машин, вездесущие американские клены... Здание автовокзала, отделанное кремовым известняком, притулилось в синеватой тени на противоположной стороне улицы. Окна его отражали непрозрачный фиолетовый сумрак...

Расписание автобусных маршрутов наполнило мою душу умиротворением: транспорт до Ульяновска ходил регулярно и часто. Пробежав глазами по столбикам времени отправления, я выбрал рейс, идущий через сорок минут, и пристроился в хвост небольшой очереди.

Кассир честно предупредила о том, что путешествовать далее мне предстоит на "Газели". В этом чувствовался скрытый подвох, но что значили такие мелочи для влюбленного сердца, вкусившего реальность осуществления самых смелых мечтаний! Я согласился на "Газель" и приобрел билет. Затем спустился в кафешку, купил две пиццы, пол-литра минералки и расположился на скамейке под палящим татарстанским солнцем. У меня было достаточно времени перекусить и оценить привокзальный быт соседнего региона взглядом стороннего наблюдателя.

Ярко-оранжевая "Газель" с табличкой "Ульяновск" подкатила к платформе. Народу было немного - строго по количеству посадочных мест. Мы выстроились в очередь. Отъехала дверь салона. Строгая кондукторша скрупулезно проверяла билеты и помогала найти нужное место в тесном лабиринте сумрачно-душного салона.

Я занял сидение у задней двери и поставил кейс в ноги. Было жарко. Пахло горячим пластиком обивки и пресной дорожной пылью. Окна не открывались по определению, а единственный полуприподнятый люк на крыше пропускал лишь приглушенный гул вокзала и клочок бледно-синего неба. Напротив меня расположился довольно крупный парень. Свободное пространство слева заполнило источающее пот и жар рыхлое женское тело. Я начинал понимать сущность скрытого подвоха, заключенного в словах продавшей мне билет кассирши.

Водила закончил обсуждать с кондуктором последние детали, запрыгнул в кабину и глухо хлопнул дверью. Двигатель автобуса взревел с характерным ностальгическим волговским дребезжанием, и мы тихонько поползли прочь с автовокзала. Я отдернул пропитанную солнечным светом занавеску с окна задней двери. Так было видно проносящиеся мимо пейзажи, и дорога воспринималась не только на уровне интуиции.

Движение по казанским улицам отличалось стремительной нерегулярностью. Попав на свободный участок, водила разгонял "Газель" до лихого подпрыгивания и лязга подвески. По мере того, как вокруг появлялись другие машины, скорость слегка падала, и автобус начинал виртуозно лавировать между ослепительно сияющими на солнце иномарками, проходя впритык с разноцветными лакированными боками "Мерседесов" и "Ауди". И вот мы уже мертво стоим в пробке, вызванной очередным светофором или раскорячившимся поперек узенькой улочки грузовиком.

Глядя на тающую в обратной перспективе историю Казани сквозь текстурированный пылью кусочек окна, я вновь чувствовал присутствие Дороги. "Газель" уносила меня к Свободе... Мелькнул завуалированный синеватой дымкой Кремлевский ансамбль, нацеленный в выжженное небо четырьмя стройными ракетами минаретов Кул-шарифа. Блеснули на солнце предустьевые разливы Казанки... Мы выехали на Горьковское шоссе и, набирая скорость, понеслись мимо рельефных стен липняков и сосняков. Позади остались поселок Залесный, витиеватая развязка с трассой М-7, Займище... Автобус форсировал Волжский отрог Куйбышевского водохранилища - угольно-черный, тающий под палящим солнцем, испещренный ослепительно-белым пунктиром разметки асфальт, переходящий в охристые склоны дамбы, янтарные волны песчаного пляжа, полуприкрытые блеклой пеной ивы и облепихи. А дальше - дальше простиралось густо-голубое раздолье Волги, подернутое легким пушком ряби и редкими родимыми пятнышками лодок, катеров, барж... Можно до штампа вбить себе в память теплое выражение "Волга-матушка", но осознать его, почувствовать всю глубину врожденного русского патриотизма и до слез ощутить себя гражданином огромной страны удастся лишь на берегу легендарной реки. Я смотрел на исходящую миллионами солнечных зайчиков водную гладь и понимал, насколько далеки мы, зажатые в глуши провинциальных пародий на мегаполисы или богом забытых, тонущих в говне и пьянстве колхозов от того, что пытались и пытаются донести до нас русские душой писатели и поэты... Нет, Удмуртия - это не Поволжье. Это угрюмый, закостенелый и мрачный Урал, окутанный болотным туманом, ядовитым промышленным дымом и витающим в воздухе духом суицида. Дикая таежная готика, балансирующая на грани блатняка...

Позади остались Куйбышевское водохранилище и пара Морквашей. Мы вышли на трассу Р-241. С крейсерской скоростью проносилась "Газель" сквозь холмистые буровато-зеленые степи, перелески непривычных сосново-лиственных обликов; мимо светло-ореховых обнажений известняка и дорожных указателей с лингвистически продублированными названиями населенных пунктов. В салон залетали обжигающие завихрения сухого воздуха, несущего белесую мергелевую пыль, терпкий луговой запах и обрывки стрекота кузнечиков. Автобус беспрестанно и весьма ощутимо подбрасывало на бессчетных выбоинах и заплатах - безупречностью двести сорок первая не отличалась... Иногда "Газель" обгоняла редкие автомобили, и тогда меня попеременно прижимало то к соседу напротив, то к жесткой горячей спинке сидения.

Мы пересекли Свиягу... Я поймал себя на мысли, что до этого момента почти не думал об Илоне. Сила дороги заставляла сознание концентрироваться лишь на дороге и гасила все прочие помыслы - даже о цели поездки, даже о женщине, без которой мир терял яркие краски, громкие звуки и неотделимую от него индукцию жизни. Я вспоминал нежность янтарного шелка Илониных волос, серебристые переливы ее голоса, ярко-синие льдинки глаз, то недоверчивых и настороженных, как у познавшего боль зверя, то полных слез любви и благодарности. Я вспоминал ее арийское тело, вспоминал его сладкие судороги в моменты ласк... Тогда, в Москве, я познал сущность и власть химеры. Дорога заставила меня осознать глубокий смысл тезиса западной философии: "Цель - ничто, движение - все". Химера существует в бытии каждой отдельной личности. Она и есть тот маячок, к которому мы стремимся, двигаясь по скрытой во Вселенской тьме траектории жизни. Цель - химера. И тем не менее мы, понимая это, несем свои тело и сознание неведомо куда. Садимся в душные колхозные автобусы, за руль "Харлея", в пахучий кожаный салон "Бентли", в поезд, в самолет, на теплоход... Берем в руки Мопассана, Достоевского, Кинга, Пелевина, Мураками... Пытаемся опубликовать или хотя бы дать почитать друзьям помятые листы бумаги, испещренные пропущенными через что-то там душеподобное строками. Всеми своими силами мы пытаемся овладеть химерой, зная, что в конце пути ожидают лишь звездный мрак и могильный холод...

На полпути водила свернул к крохотной грязной придорожной кафешке и объявил пятнадцатиминутный отдых. Я вышел на раскаленный асфальт пустой парковки. Желеобразный воздух вяло стекал по убогому зданию закусочной, по вонючим кирпичным будкам "М" и "Ж", по необъятному куполу небосвода и медленно впитывался в бледно-горчичный ковер степи, превращаясь в сухой стрекот кузнечиков. Впрочем, после двух часов духоты и жесткой малоподвижности салона "Газели" немного размяться было приятно. В очередной раз мои яйца и ягодичные мышцы блаженствовали от притока свежей крови, а сердце наполнялось умиротворением от созерцания незнакомых пейзажей и осознания того, что с каждой минутой образ Илоны становится все материальнее и осязаемей... Я достал сигарету. К ароматическо-минеральному запаху трав, известковой пыли и южного солнца примешался остро-ободряющий запах табачного дыма.

VII

Мы въехали в Ульяновскую область - и неудобопроизносимые татарские названия на дорожных указателях сменились милыми сердцу среднерусскими: Буденновка, Кашинка, Марьевка... "Газель" неслась по бескрайним просторам поволжских степей, залитых красноватым сиянием вечернего солнца... Прильнув к пыльному окну, я жадно, всей душой впитывал обжигающе-острые новые впечатления. Смешиваясь с разгорающимися, подобно лесному пожару при сильном ветре, чувствами к Илоне, эти впечатления ударяли в голову почище неразбавленного спирта. Я физически ощущал, как покидаю обрыдлую ижевскую действительность и необратимо погружаюсь в напоенную южным очарованием атмосферу безумной любви, разудалой казацкой свободы и по-русски глубокого обожания огромного имперского государства. Я облегченно сбрасывал депрессивно-обезличивающий груз уральской обыденности, материальной униженности, циклически замкнутой невозможности самореализации... Я смотрел на растворяющиеся в полупрозрачном шлейфе дорожной пыли деревенские домики с непривычными кольцевыми антеннами и горячо повторял про себя: "Илона, я близко!"...

Автобус остановился перед размыто-розовым сооружением, напоминающим не то отлитый из бетона семафор, не то смекалисто замаскированный под революционный мемориал православный крест на братской могиле. Надпись на сооружении гласила: "РП Цильна" - и сопровождалась облезлым, но не потерявшим апломба серпом в диалектическом единстве с молотом. У Цильны выходила молодая, по-поволжски неумолимо притягательная блондинка, одетая с легким налетом колхозности - не по-уральски убого, а мистически возбуждающе. В Поволжье со мной творилась странная вещь. Естественное либидо ко всем встреченным женщинам я проецировал вместе с его социальной надстройкой на одну единственную - ту, что жила в Ульяновске на улице С***ей. Ни в одном регионе России я не испытывал ничего подобного. Поволжье заставляет любить - любить Отчизну, степи, гигантские водохранилища, транспорт, историю, женщин и ближнего. В Поволжье уровень тестостерона и вдохновения достигает такого значения, при котором рождаются шедевры. Шедевры любви, творчества, философской мысли, душевного подъема и чувства перспективы... Глядя на размытые знойным маревом улицы Цильны, я с удивлением поймал себя на редкой для нашего времени позитивной мысли. Оказывается, в России случаются полностью светлые моменты, в которых нет места ни Глобальному Пессимизму, ни траурной готичности моего поколения, ни мегаполистическому симптому безысходности. Такое бывает - на определенном отрезке метафизического маршрута Транспорта Судьбы...

Автобус выходил на финишную прямую. В очередной раз мы проехали Свиягу - бурая водная гладь, лакированная оранжевым солнечным светом, в обрамлении грязно-зеленых пойменных зарослей... Дорожный указатель "Ульяновск"... За окном поплыли по-вечернему тенистые неширокие улочки, погруженные во взбитый крем каштановых и тополиных крон; пятиэтажные "хрущевки", утопающие в блеклой зелени городских насаждений... "Газель" выехала на улицу пошире и шла параллельно трамвайным путям. Из сбивчивых телефонных рекомендаций Илоны я уяснил, что мне необходимо доехать до автовокзала, найти трамвай пятнадцатого маршрута, добраться на нем до остановки "О***я", а вот уже оттуда на трамвае второго маршрута - прямиком на улицу С***ей. В общем, путь представлялся туманным и запутанным...

Размышляя таким образом и наблюдая за происходящим снаружи, я заметил, что "Газель", замершую на светофоре, лениво догнал типовой трамвайный вагон "привет из Праги". Это был пятнадцатый маршрут.

- Командир, высади меня здесь, - я оперативно подхватил кейс и протиснулся к выходу.

Водила послушно приткнул автобус к бордюру, я вышел, и "Газель", продребезжав на прощание движком, свернула в зеленовато-серый тоннель следующей узкой улочки.

Что ж, я прибыл. Часы показывали почти шесть, голова слегка гудела после двенадцатичасовой дороги, а все то, что находилось ниже пояса, временно не поддавалось ощущению. Стоя на ободранном придорожном газоне, я от души потянулся, закинул кейс на плечо и достал сигарету. Жара спадал, город отдавался вечерней релаксации. Машин было немного, людей тоже. Прямо напротив меня маячили ярко-оранжевые пентхаузы остановки. Я старался курить помедленнее, но сердце заходилось в сладостном предчувствии встречи, на которую направлялись все мои побуждения последних месяцев. Ввергнутый в смятение, организм требовал никотина... Выбросив крохотный окурок с длинной пулей неистлевшего табака, я перешел дорогу.

Остановочные сооружения были одинаковыми по обоим направлениям - слегка потертые временем, с не слишком дырявыми крышами и не совсем разрушенными сидениями, без каких-либо опознавательных знаков. Народ отсутствовал - а следовательно, и безмолвствовал. На противоположной стороне сидел одинокий субъект хиппарского облика, с небольшой бородкой, длинными волосами, прижатыми шнурком, и отрешенным взглядом. Направляясь к нему, я подумал, что хиппарские настроения как нельзя лучше подходят для продвинутой молодежи поволжских городов. Конопля здесь вызревает не в пример нашей, а атмосфера и женщины не вызывают агрессивного панк-протеста и желания покидаться говном и бутылками с коктейлем Молотова. Здесь гораздо актуальнее забуриться большой разнополой компанией на дикий берег Волги и спокойно претворять в жизнь идеалы мира, согласия и свободной любви.

- Братишка, подскажи, в какую сторону ехать до "О***й"? - поинтересовался я, подходя к хиппарю.

Он посмотрел на меня удивленно и слегка сочувствующе.

- Туда, - по его жесту я понял, что мне на противоположную сторону.

Я поблагодарил хиппаря и погрузился в ожидание общественного транспорта.

Пятнадцатый подошел минут через пять - в составе единственного давно не крашенного вагона. Сидячих мест не оказалось. Я оплатил проезд и осмотрелся. Внутри трамвай выглядел еще хуже: сидения были изрублены и исписаны фразами и символами преимущественного гопско-рэпперского содержания. Желтая и белая краска местами облупилась, обнажая ржавый остов, местами вздулась огромными, мистически-пугающими пузырями. Виды за окном попадали в ту же струю. Вагон демонстративно медленно прополз по какому-то мрачному парку, окончившемуся рваным забором из сетки-рабицы, отделяющим трамвайную линию от запущенного и, судя по всему, безнадежно забытого кладбища. Миновав низину, мы с предсмертным скрипом отжившего свое механизма взобрались на возвышенность - в глаза ударил пронзительно-густой багрянец клонящегося к закату солнца. Возвышенность сменилась мостом через Свиягу, а затем и вовсе сталкерскими полупромышленными трущобами.

Народу в трамвае становилось все меньше. Время шло, и я отчего-то подумал, что убогий советский транспорт, ностальгируя по своей молодости, скатился на такую пространственно-временную траекторию, где остановки "О***я" еще не существовало...

Задняя дверь провыла раздраженной кошкой и не пожелала открываться. Через две остановки то же самое произошло со средней дверью. В вагоне оставалось несколько человек. Солнце неумолимо скатывалось все ниже и ниже, отблески его становились все более зловещими и насыщенными кроваво-красным. Мне стало не по себе.

И тут произошло воистину судьбоносное явление. Человек, хотя бы раз в жизни испытавший такое, уже никогда более не усомнится в существовании всеопределяющего феномена судьбы... Из динамиков раздался досадливо-уставший голос: "Поезд идет в депо, до улицы С***ей"... Полумертвый трамвай, теряя последние искорки жизни, доставил меня прямо к месту назначения, избавив от необходимости блуждать по глухим закоулкам незнакомого города на закате светового дня... Я был бесконечно благодарен судьбе, сливающейся с энтропией машине, вымотавшемуся водителю, жаркому поволжскому солнцу, из последних сил освещающему мой путь... Я влюбился в необычное для уральского слуха название трамвая - поезд... Я безумно жаждал слияния с любимой женщиной...

VIII

С остановки "Улица С***ей" открывался обычный для областных центров реликтово-советский вид на троицу типовых девятиэтажных общаг из силикатного кирпича. Я не верил собственным ощущениям: неужели мне не придется рыскать по незнакомой улице в поисках нужного адреса?! Трамвай закрыл единственную действующую дверь и, натужно скрипя колесами по контррельсу, устало пополз по дуге поворота. В очередной раз поблагодарив судьбу, я обошел покрытый разводами дорожной копоти декоративный барьерчик из ракушечника, пересек проезжую часть и направился к общагам, помазанным рыжеватым маслом заката. Прежде всего мне хотелось найти нужный адрес, чтобы убедиться в счастливом окончании сегодняшнего путешествия.

Я не ошибся. Илонину общагу окружали густые, сумрачно-прохладные кущи неизменного американского клена, размыкающиеся бесцветным пыльным двориком с парой грязных скамеек, ржавыми перекладинами для хозяйственно-бытовых нужд и искореженной песочницей. Судя по всему, основной контингент общежития составляли семейные. Несколько молодых, но запустивших себя мам выгуливали ребятишек, прилагающих всю свою буйную фантазию, чтобы создать приемлемый для игры мир среди пепельно-болотного цвета жухлой травы и перемешанного с бытовым мусором песка. На лавочке сидела бабушка в застиранном тусклом халате времен Брежнева... Советское наследие страны тускнело и окислялось. Мы жили в новом мире, прорывающемся через монолитные железобетонные конструкции сиянием стекла, пластика и изумрудно-зеленых канадских газонов. Новый мир сверкал, а подавляющая часть населения России тускнела вместе со своими убогими жилищами и разрушенными дворами. Мы и раньше не отличались особым блеском на бытовом уровне, но в постсоветском пространстве-времени процессы потускнения начали неуправляемо прогрессировать. Общинный уклад разлагался, вместе с ним разлагалось очарование общежитий. В этой брутальной ситуации сохранить яркость собственной личности и внешнего облика под силу лишь тем, кто обладает особым даром, нечеловеческой силой противостояния миру. Должен сказать, дар этот встречается редко и преимущественно у женщин, наших многострадальных российских женщин... Илона им обладала. Она сумела сберечь свою неповторимую притягательность. И - простите мое банальное сравнение - пылала над всей этой белесой пылью, выцветшими тряпками и потрескавшимся камнем, словно упругий, дополненный алмазными каплями утренней росы венчик тюльпана над мертвой после зимы степью.

Удостоверившись в достижении цели, я отправился на поиски магазина. Таковой нашелся почти рядом - советская одноэтажная приставка к "хрущевке", наспех отреставрированная, наполненная невыносимой духотой и слабой вонью протухших продуктов вперемешку с запахами духов и пота продавщиц. Я остановился у прилавка и погрузился в раздумья. Хотелось взять чего-нибудь оригинального - предстоящая встреча требовала большего, чем стандартный джентльменский набор. Однако ассортимент товара и путающиеся от дорожной усталости мысли никак не попадали в ритм экстраординарности. В итоге я выбрал бутылку красного сухого Краснодарского вина - сладкое в такую жару представлялось крайне мерзким, а белое принципиально не соответствовало обстоятельствам своим цветом. Стоит добавить, что вино оказалось значительно более дешевым, чем в Удмуртии, и оригинально горячим...

Дойдя до общаги, я вспомнил, что забыл купить сигареты. Пришлось проделать путь до магазина еще раз.

Холл общаги встретил меня легкой прохладой, неповторимым коммунальным духом и не очень свежей стойкой вахтера. Женщина бальзаковского возраста подозрительно оглядела меня и вопросила о цели визита. Я назвал фамилию, номер комнаты и отдал служебное удостоверение - нарушая устав Ц***а. И как было его не нарушить, если это сулило разрешение увидеться с любимой женщиной!

Я поднимался по грязным щербатым ступенькам, мимо стен, выкрашенных в темно-синий цвет, покрытых язвами отвалившейся штукатурки и разнообразной маркерной живописью, в окружении мусоропроводных миазмов, а сердце колотилось так, будто я парил на невидимых крыльях сквозь бесконечные уровни садов Семирамиды. Не трудно было догадаться, откуда росли эти крылья и какие неведомые силы заставляли их двигаться. У меня тряслись руки, а мысли безнадежно сплетались с побуждениями и потенциальными неродившимися словами. Я был НЕВЫРАЗИМО, мазохистически счастлив и до полуобморочного состояния погружался в Предвкушение...

Общая дверь в блок оказалась незапертой. Я вошел, поблуждал немного в облупленных лабиринтах углов, дверей с неоднократно врезанными замками, темных и влажных проемов душевых и туалетов... И неожиданно оказался перед Илониной комнатой. Сердце задрожало динамиком мощной колонки, изрыгающей power-metal. Мысли и слова аннигилировали. Я поднял руку, постучал и с бешеной скоростью понесся по туннелю сладкого ожидания.

Дверь открылась. Илона стояла на пороге, одетая в бриджи и белую футболку навыпуск. Ее вселенски-необъятные голубые глаза вспыхивали многоцветными салютами радости, смущения, страха, недоверчивости, а пухлые губки трогательно приоткрылись...

Туннель ожидания закончился. Мы одновременно ударились об электрически-пронзительную квантовую плоскость и тут же стали частью нового мира - его творческим началом... Весьма действенный способ приблизиться к Богу...

- Привет, - я шагнул в комнату, крепко-крепко обнял Илону, теряя остатки рассудка от ощущения бархатистого тепла ее кожи, дразнящего прикосновения груди и бедер, отделенных лишь тонким слоем одежды, сладковато-цветочного аромата золотистого шелка ее волос. - Как долго я ждал этого момента!

- Привет, - прошептала Илона, пряча голову на моей груди. - Я думала, ты не приедешь...

- Я же обещал, - я слегка отодвинулся от нее, жажда приникнуть к ее восхитительным ярко-коралловым губкам, но Илона неожиданно увернулась от поцелуя и отошла в сторону.

Взгляду моему представилось светлое пространство комнаты, конденсирующееся вокруг стройной блондинки, восседающей на кровати Илоны. Блондинка эта не была обижена ни фигурой, ни бюстом, ни личиком. Правда, при ближайшем рассмотрении последнее показалось мне слегка подпорченным печатью беззащитно-скорбной ненависти, сдобренной какой-то патологической инфантильностью. При этом представлялось очевидным, что ненависть и инфантильность соединены неразрывно-кольцевой причинно-следственной связью.

- Артур, это моя сестра Светлана, - скованно сообщила Илона.

- Очень приятно... - начал я.

Лицо Светланы потемнело, а изумрудно-зеленые глаза подернулись хрустальной поволокой слез. Она вскочила с кровати, почти оттолкнув меня, стремительно исчезла в дверном проеме.

Илона неловко молчала. Признаться - я тоже чувствовал некоторую озадаченность.

- Со мной что-то не так? - поинтересовался я.

- Нет, все нормально, - Илона потупила взгляд. - Потом расскажу, располагайся...

Я снял кейс, поставил его на пол и уселся на кровати.

- Ты так поздно приехал, - Илона расположилась на стуле. - Я так волновалась, что ты не приедешь...

- Так ведь путь-то неблизкий, - я усмехнулся и нежно оглядел ее фигурку. - Семьсот километров за двенадцать часов...

- Пешком?! - глаза Илоны расширились от удивления, и тут же скулы ее залил румянец смущения. - Ой... Не соображаю, что говорю, - она прижала ладони к щекам. - Вообще ничего не соображаю... Я все еще в шоке от нашей встречи... Я не верю, что ты здесь, Артур...

- Придется! - заверил я ее, доставая из кейса бутылку вина. - У меня есть чудодейственное средство для стирания границ между несовместимыми вещами. Правда, теплое. Надо охладить.

- Давай! - Илона вскочила, открыла холодильник и принялась лихорадочно перемещать имеющиеся там продукты. - У меня здесь такой бардак...

- Лучше в морозилку, - я подошел к ней и нежно провел рукой по напряженному изгибу точеной спинки.

Илона чуть слышно простонала, но в следующий момент выпрямилась и открыла дверцу морозильной камеры.

- Артур, я не буду пить, - несмело заявила она, глядя на то, как я помещаю бутылку на хрусткое пышное покрывало инея.

- Даже не думай! - категорично отрезал я. - К тебе приехал гость с Урала. Если ты не выпьешь со мной хотя бы стаканчик, хотя бы в первый день, то оскорбишь мои территориально-национальные чувства...

Илона улыбнулась.

- Более того, - продолжал я. - Я понимаю, какой стресс ты сегодня испытала, поскольку меня колбасит не меньше твоего. Вино прекрасно снимает стрессы - кроме того, конечно, что нет ему равных в стирании границ... Это еще Хайям говорил...

- Посмотрим, - Илона до сладкой дрожи в средостении знакомо укрыла личико под золотым забралом волос. - Ой! - неожиданно она подняла на меня ангельски-голубой взгляд. - А ты какой документ на вахте оставил?

- Служебное удостоверение! - с гордостью признался я. - Служба была той базой, на которой мы встретились. Так что пусть этот красный ее атрибут исполняет возложенную на нее миссию до конца! Даже вопреки Уставу!

- Я рада, что ты приехал, - Илона едва ощутимо коснулась губами моей щеки. - С тобой у меня всегда повышается настроение, как бы плохо мне ни было.

- Служу Илоне! - я отвесил короткий кивок и попытался сграбастать ее в объятия.

- Сейчас принесу твое удостоверение, - Илона мягко увернулась и исчезла за дверью.

Я неторопливо раскладывал вещи первой необходимости и оглядывал комнату. Советский тюль на окне. Советские желтовато-розовые обои. Пара советских кроватей: деревянная - Илоны и добротно-железная - ее соседки, уехавшей на лето к родителям. Советский гроб холодильника "Свинга". Телевизор "Рубин" производства середины девяностых, навевающий воспоминания о криминальном беспределе и виртуальных зарплатах... Мысли мои вернулись к миражеподобному дворику общаги. Тусклое прошлое, размываемое сточными водами настоящего... Общество, составные части которого на всех уровнях лишены права на самореализацию... В растворяющихся в небытии застенках красота и талант блекнут и теряют точку опоры, а тараканы в голове мутируют в патологические наклонности, самые безобидные из которых - это беспричинные истерики и не имеющие основания бытовые ссоры... Пустота... Не знаю, на чем держится современное российское общество. Наверное, только на Любви, Любви с большой буквы. На космическом чувстве Достоевского и Толстого, на ацетиленовой страсти Куприна и Гончарова... Любовь - это последнее, что у нас осталось. Последнее, что не тускнеет вместе с остальным бытием...

Илона вернулась, вручила мне удостоверение и задумчиво остановилась посреди комнаты.

- Боже! - она приложила ладонь ко лбу. - Я совсем ничего не соображаю! Ты, наверное, голодный...

- О, да!!! - с чувством ответил я, пожирая ее взглядом. - Я голоден абсолютно, на всех уровнях: энергетическом, информационном, трансцендентном и, главное, на уровне святая святых смысла жизни - на уровне Любви!

- Ты все о своем, - Илона улыбнулась.

- Любовь не может быть чьей-то, - возразил я. - Она - всеобщее достояние. Как лес в СССР.

- Всеобщее - и ничье, - задумчиво добавила Илона. - Ой, опять замечталась... Подожди немного, я приготовлю поесть.

Она направилась к холодильнику, выгребла оттуда кучу съестных припасов и принялась сооружать что-то на скорую руку: салаты, бутерброды... От моей помощи Илона категорически отказалась, а посему я без дела сидел на кровати и наблюдал за тем, как она, соблазнительно склонившись над столом, крошит алое помидорное месиво. Дорожный анабиоз проходил. Я почувствовал, что покрыт отвратительной рыхлой коркой соли и действительно проголодался. Но самое главное заключалось не в этом. Двенадцать часов бешеной тряски и почти непрерывного нахождения в положении сидя никак, хвала создателю, не повлияли на мои мужские способности. Глядя на аккуратную Илонину попку, обтянутую бриджами, я начинал переполняться диалектическим коктейлем похоти и нежности, желания всеми органами чувств внять искреннему наслаждению любимой женщины... Сказочный коктейль! Его компоненты поглощают недостатки друг друга, оставляя лишь самое светлое...

Мой член упорно пробивался сквозь жесткую преграду джинсов. Однако я не спешил. Не для того я так долго ждал, окунаясь в контрастные ванны надежды и безысходности, чтобы разрушить границы тупой физической силой. Этот способ показал свою несостоятельность еще во время нашего с Илоной московского романа. Сегодня границы подлежали плавному безболезненному стиранию с помощью вина. Которое, кстати, наверняка уже охладилось...

Кроме того, мне не давал покоя вопрос о таинственно исчезнувшей Светлане. Было в нем что-то от современного мистико-психологического триллера на пушкинскую тему.

- Слушай, Илона, - я прервал пустой предварительный разговор о бессмысленных мелочах, - а где Светлана? Вино уже охладилось. Надо бы ее пригласить...

- Наверное, на балконе, - Илона вздохнула. - Это ее любимое место. Попробуй пригласить, но сомневаюсь, что получится...

Я не стал конкретизировать, что Илона этим хотела сказать, уточнил местоположение балкона и отправился за Светланой.

Миновав грязную кухню, пропитанную прогорклым запахом немудреной общаговской трапезы, я потянул на себя хлипкие створки балконной двери и окунулся в прохладный аромат августовского вечера. Светлана сидела на давно не мытом бетоне и горько рыдала.

- Светлана, вино охладилось... - галантно начал я, но не закончил.

Сестра Илоны взвыла и увесистым полуночным метеором вылетела на кухню... Догонять ее не хотелось, да и выглядело бы это глуповато. Я достал сигарету, закурил и оперся о ржавый шелушащийся парапет. Солнце укрылось за верхушками пятиэтажек, окрасив небо в бледно-розовые и бирюзовые тона, постепенно переходящие в глубокую синеву. С проезжей части улицы С***ей доносился приглушенный гул автомобилей. Клены наполняли сумеречный воздух духом зрелой листвы, навевающим творческую грусть и предпустотный душевный подъем. Меня принимал Ульяновск...

Вернувшись в комнату, я застал следующую картину: Светлана, всхлипывая и шмыгая носом, поспешно одевалась, а Илона пыталась ее уговаривать.

- Света, подожди, мы тебя проводим! - увидев мое появление, Илона бросилась к шкафу.

- Не надо мне одолжение делать! - истерически бросила Светлана, подхватила сумочку и, красноречиво хлопнув дверью, выбежала в пахучий полумрак блока.

Илона огорченно села на кровать.

- Далеко она живет? - поинтересовался я, располагаясь рядом.

- В соседнем общежитии, - Илона уложила голову на мое плечо. - Я боюсь за нее, Артур...

- Почему?

- Светлана - странный человек, - Илона вздохнула. - Она по-настоящему ненавидит мужчин. Ненавидит все, что с ними связано. Год назад за ней ухаживал хороший мальчик - вежливый, неглупый, состоятельный. Носил цветы охапками, заваливал подарками. Ничего, кроме оскорблений, он от нее не слышал... Он терпел несколько месяцев. Потом сдался... После этого Светлана порезала вены...

- Ого! - я искренне удивился. - Готовая докторская для психоаналитика.

- Да, - согласилась Илона. - Когда я работала в школе, Светлана поначалу ходила на вечеринки с нами, учителями. Но там были мужчины, хоть и немного. И она перестала ходить... Год от года ее повеление становится все хуже... Сейчас она бесится, даже если видит меня в компании мужчин-коллег. Сегодня она пришла для того, чтобы доказать мне, что ты - такое же, как все, бездушное животное... И не приедешь...

Я усмехнулся, погладил ее по плечу и нежно коснулся губами теплой атласной шеи, источающей слабый аромат цветочных духов.

- Не надо, Артур, - Илона мягко оттолкнула меня. - Я еще не отошла от шока... И Светлана настроение испортила...

- Тогда давай вмажем винца, - я поднялся и достал из морозилки бутылку, тут же покрывшуюся мелкими капельками испарины. - Исключительно в медицинско-психологических целях.

- Давай, - вздохнув, согласилась Илона и достала два стакана для виски. - Только другой посуды у меня нет...

- Не страшно, - заверил я ее. - У меня ведь тоже нет виски...

Мы ужинали, потягивая холодную терпкую рубиновую жидкость и неторопливо, основательно, наслаждаясь каждым произнесенным звуком, беседовали. Через окно в комнату вливались густые сизые сумерки. Свечу заменяла настольная лампа, но это только добавляло постмодернистской романтики в незабываемый вечер...

- Когда ты позвонил и предупредил, что приедешь, я чуть не сошла с ума от счастья и страха, - Илона улыбнулась и пригубила вина. - Сказала тебе "да", повесила трубку, а потом начала думать, как все это устроить... С соседкой вопрос решился сам собой: она уехала к родителям. Теперь нужно было сделать так, чтоб тебе разрешили пожить здесь несколько дней. В общежитии такое разрешается только близким родственникам... Я собралась духом, подошла к директрисе и сказала, что ко мне приезжает двоюродный брат из далекой Сибири. Директриса, по-моему, не поверила, - Илона задорно блеснула глазами и хихикнула, - но добро дала. И пожелала счастья!

Я рассмеялся и нежно провел губами по ее волосам. Илона вздохнула и обняла меня.

- Только вот отпуск мне шеф не дал, - грустно призналась она. - На работе легенда о двоюродном брате не прошла... Меня уже весь отдел достал, вызывая на откровенный разговор... Да, в общем-то, вызвать на откровенный разговор пытались сразу после Москвы... Говорили, что я сильно изменилась... Похорошела... В глазах появился оптимизм...

- Я тоже сильно изменился после Москвы, - сообщил я. - Ни дня не проходило, чтобы я не думал о тебе... Ты снилась мне неделями подряд... И наконец-то я развелся с женой...

- Из-за меня? - Илона посмотрела с трогательным испугом.

- Ты была катализатором этого процесса, - усмехнулся я. - Вопрос о разводе всплыл еще до поездки в Москву. Причем, она сама его поставила... Все в руках судьбы, Илона... Все идет так, как должно идти...

Илона вздохнула и крепко прижалась к моей груди.

В романе "Падение в стиле рок" я неоднократно выходил на мысль, что моя командировка моделировала жизнь. Дальнейшее развитие событий это красноречиво подтверждало. Я прошел тяжелый этап агонии в поезде "Москва-Ижевск". Нелегкие испытания Чистилища в апреле-июле текущего года. И вот, наконец, попал в рай, соединившись с белокурым голубоглазым ангелом - ангелом своей собственной судьбы...

- И правда вино помогло, - Илона улыбнулась. - Мне стало так хорошо...

- А ты не хотел, дура! - рассмеявшись, ответил я.

- Что? - Илона озадаченно посмотрела на меня.

- Ничего. Пелевина вспомнил, - я прижал ее к себе и поцеловал в прохладное обнаженное плечико...

За окном совсем стемнело. Вино закончилось. Илона убирала посуду.

- Слушай, солнышко, я бы сходил в душ, - сообщил я.

- В блоке душ не работает, - Илона задумалась. - Есть общая душевая в подвале. Только воды горячей нет. У нас ее на все лето отключают... По всему городу...

- Е-мое! - изумился я. - А я-то безбожно хаял Ижевские коммунальные службы!

- Я согрею воду, - пообещала Илона.

- Не стоит, милая, - я рылся в кейсе в поисках банных принадлежностей. - После сегодняшнего путешествия по знойным степям холодная вода будет в самый раз. Кроме того, это несколько охладит мою страсть - иначе я боюсь, что тебе придется нелегко.

- Ты в своем репертуаре, - с кокетливым негодованием произнесла Илона. - Нет, ты правда будешь стоять под холодным душем?

- Есть хорошее ижевское выражение: "Мне похуй мороз, я в Удмуртии рос!", - поведал я.

- Тогда понятно. - Илона рассмеялась. - Пойдем, я тебя провожу.

Дорога к душевой пролегала через темную лестницу в подвал и такой же темный коридор - пружинящие половицы, запах застоявшейся хлорированной воды... Илона оставила меня перед дверью с едва различимой во тьме буквой "М", объяснила, как закрыться, тактично отказалась от предложения составить компанию и исчезла в жирном пахучем мраке.

Я разделся в большом предбаннике, взял шампунь и мыло и прошел в душевую на три кабинки. В прохладной влажной тишине тусклого рыжеватого света запыленной лампочки меланхолично звякали капельки из незакрывающегося крана. Щербатый голубой кафель, ржавые трубы, разъеденный грибком потолок и одинокие лужицы рождали легкое чувство ностальгии по чему-то до боли родному и в то же время неприветливо отталкивающему. Я глубоко вдохнул и решительно открыл визжащий, ощетинившийся гнилой паклей, кран. Меня с шумом окатила рыхлая обжигающая струя, перехватившая дыхание и моментально прогнавшая остатки дорожного онемения и легкий приход от вина. Мыться приходилось оперативно, однако, намыливая голову, я поймал себя на ощущении, что вода не такая уж и холодная. По крайней мере, теплее, чем в Ижевске. Юг, что тут сказать...

Сквозь дождеподобный шум душа до меня донесся настойчивый стук. Я прошел через предбанник - естественно, в костюме Адама - и, повоевав с хронически заедающей защелкой, открыл дверь.

На пороге стоял парнишка моего возраста, невысокий, щуплый, голый до пояса, в очках, с гитлеровской челкой и дымящимся ведром воды в руке. Он шокировано поднимал взгляд по моей фигуре. Наши глаза встретились. На лице парнишки читалось серьезное потрясение, смешанное с ужасом.

- Заходи, не стесняйся! - как можно более дружелюбно произнес я и освободил дверной проем.

Парнишка осторожно шагнул в предбанник.

Я вернулся к принятию душа. Парнишка долго гремел своим ведром, потом опасливо расположился в соседней кабинке и принялся разбавлять кипяток. Закончив водные процедуры, я закрыл кран и направился за полотенцем. Парнишка проводил меня все тем же испуганно-пораженным взглядом.

Одеваться не хотелось. Я обернул мокрое полотенце вокруг бедер, поднялся на Илонин этаж, но в комнату не зашел - решил покурить на балконе, подставив вымытое тело прохладному дыханию позднего августовского вечера. На кухне было темно - хоть глаз выколи. С открытого балкона доносились приглушенные женские голоса. Не задумываясь, я шагнул в проем балконной двери.

Женщины, судя по всему - обитательницы Илониного блока, как по команде, выронили сигареты. Одна тихонько прошептала: "Ой!", вторая вскрикнула погромче: "О господи!". Я учтиво извинился, поправил полотенце и закурил. За спиной моей царило молчание. Когда я выкурил полсигареты, женщины так же молча поднялись и вышли с балкона.

Улица пахла остывающим асфальтом и уже по-настоящему осенней свежестью.

XII

Вернувшись в комнату, я застал весьма занятную картину: Илона сидела на кровати и, пытаясь заглушить смех, прятала лицо в ладонях. Увидев меня, она прыснула и уткнулась в подушку.

- Кто тебя так развеселил? - поинтересовался я.

- О боже! - Илона вытирала выступившие слезы. - Я не могу!

После этого последовала очередная порция веселья. Я терпеливо ждал.

- Я зашла к соседке, - Илона отдышалась. - И увидела там ее взволнованного мужа, вернувшегося из душевой. Он с испугом рассказывал о том, что ему открыл дверь здоровенный, абсолютно голый левый мужик и кровожадно предложил: "Заходи, чего стесняешься!". И, как оказалось, мужик этот мылся под холодной водой, ни разу не вскрикнув!

- Ничего не кровожадно я это сказал! - категорически не согласился я, трясясь от хохота. - А то, что голый был, так потому что в душе...

- На меня напал смех прямо у нее в комнате! - призналась Илона. - Я так ничего и не смогла ей сказать...

- Кстати, - вспомнил я. - Я сейчас курил на балконе. Там было темно. И когда я зашел на балкон, очень напугал двух находящихся там женщин...

- Мамочка! - взвизгнула Илона и вновь уткнулась в подушку, глухо попискивая.

Я присел на кровать, неспеша пропустил ладони под тонкую эластичную ткань Илониной футболки, нежно пробежался пальцами по теплому бархату ее спинки и недвусмысленно остановился там, где начинались упругие бугорки грудей. Илонин смех перешел в приглушенный стон... Полотенце мое безнадежно стекло на пол... Илона отчаянно, жадно помогала мне снять с нее футболку, бриджи, белые трусики с кружевной отделкой... Этой ночью мы не гурманствовали - мы исступленно наслаждались друг другом, утоляя многомесячный голод. Мы кончали без счету раз - одновременно и порознь, коротко и ослепительно, не злоупотребляя разнообразием поз и приемов. Переведя дух на горячей влажной спирали простыни, мы вновь и вновь набрасывались друг на друга, не помня себя от страсти... Наши силы истощились ближе к полуночи. В темноте сбитыми самолетами гудели комары, попавшие под действие запоздало включенного фумигатора. Через открытую форточку влетала осенняя свежесть с запахом незнакомого города и гулким буханьем стальных колес уходящих в депо трамваев.

- Боже мой, как мне хорошо! - Илона вздохнула и поцеловала меня в шею. - Как я счастлива... А еще мне стыдно...

- За что? - поинтересовался я, рассеянно зарывая

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 20 21 22 232425 Следующая ⇒